поэтов. И многим это очень нравится, потому что…
Ю. К.: С пылу с жару.
М. Н.: Да. Все видят в этом ту саму искренность, которую я абсо-
лютно не ценю. Какое вам дело, люблю я этого человека или нет?! И во-
обще, это не важно. Больше того, вы что полагаете, что « Я помню чудное
мгновенье…» – это искренне? Ну, возьмем письмо, которое он своему
Вульфу написал…
Ю. К.: Да, да. Про толстый зад Анны Петровны Керн.
М. Н.: Стихи пишутся не от искренности, не от соответствия прав-
де, а от полного чувства правоты. Ну, тогда, между прочим, соответствия
правде было очень мало, информации было мало, и вот это, в общем,
входило в число вещей, которые были первостепенными. Что касается
Евгения Александровича Евтушенко, у которого всегда была професси-
ональная честь и сейчас есть, он всегда говорил: «У меня есть несколько
хороших стихотворений, все остальное – можно бы и не писать, но я пи-
сал». Очень приятное человеческое откровение. Это были люди, кото-
рые всегда жаловались: унижали, во Францию не пускали. Вы не можете
представить, что тут делалось, когда он три года был невыездным. Я уже
не говорю, что и Пушкин, и Лермонтов тоже никуда не ездили. Пушкин
бы, может, и хотел, но куда бы он отсюда уехал? Где бы он такой язык-то
нашел с такими-то возможностями!
58
Эти люди были нарядные, их постоянное вынесение на публику
своей личной и даже интимной жизни тогда казалось свободой просто
необыкновенной. Больше того, не будем забывать, что Евгений Алексан-
дрович – очень обаятельный человек, в нем прорва жизненной энергии.
Абсолютная чистота его энергии делала в нем красивым даже то, что
в других было бы смешным. Он был ростом 1 м 93 см, у него была кра-
сивая фигура, красивые руки и ноги, красивый костюм, дорогие часы.
Это все срабатывало. И когда он здоровался и делал так: «Пусть хранит
вас…». Это у любого другого было бы ужасно смешно. Но не у него. Хотя
были тут острословы… Когда он вышел на сцену и начал читать: « Я ко-
шелек. Лежу я на дороге…»34, В. Кочкаренко громко сказал: «А я чай-
ник». И еще: они были все чудовищно увлечены своей ролью и своим
успехом. Ну, и ведь правда, они стадионы собирали.
Для меня самым неинтересным был Роберт Рождественский. Ин-
тересного в нем только одно: у него такой мужской голос. Что касается
Вознесенского, он мне нравится меньше, чем Евтушенко, он яркий, он
живописный, он конструктор. Но вот понимаете, « …остров синий, Крит
зеленый» сделать невозможно. Я каждый раз фонарею, когда это читаю.
А вот то сделать легко. « Бьют женщину. Блестит белок»35 – это всем
безумно нравилось, казалось заморским. У меня вопрос только один: кто-
нибудь сомневается, что бить женщину нехорошо? О чем мы говорим!
Тогда мы, товарищи, говорим ни о чем. По этому поводу очень хорошо
говорят нынешние школьники: «Ну типа ни о чем». Это очень хорошее
определение. И когда его сейчас называют великим поэтом…
Ю. К.: Кто?
М. Н.: Да многие.
Ю. К.: Вознесенского – великим поэтом?!
М. Н.: Тогда была жива Ахматова, жив Пастернак, Самойлов, Слуц-
кий – люди куда как побольше. Это было обещанием перемен, которых
действительно всем хотелось. Через несколько лет это было выражено
еще более решительно. Только в несколько другом жанре. Когда с велико-
лепной внешностью мальчик, Цой… Виктор Цой, на мой ум, интереснее.
Как среди ромашек орхидея. Хотя тоже, обратите внимание, вы чувствуе-
те, что понадобился другой жанр? Высоцкий почувствовал, он был гени-
альным явлением, тут даже сомневаться нечего. Когда мне что-то начина-
ют доказывать, я говорю, давайте согласимся на том, что он был гораздо
интереснее. Его стихи и звучали замечательно, и держался он прекрасно.
34 Е. Евтушенко. «Я кошелек. Лежу я на дороге…».
35 А. Вознесенский. «Бьют женщину. Блестит белок».
вечер третий
Ю. К.: Поговорим о войне?..
М. Н.: Маленькие дети у станков никогда не стояли, это работа очень
сложная, она требует определенных ремесленных навыков, немалой фи-
зической силы, умения сосредоточиться и быть внимательным на опре-
деленный период времени. Смена длилась 12 часов. Детского внимания
не хватит на 12 часов. Мы собирали макулатуру, собирали металлолом,
носили воду, дрова – такую работу могли выполнять дети. Голодный ре-
бенок просто не справился бы с работой на станке. Мы, допустим, с бра-
том дрова пилили – мне 5 лет, ему 3,5. И мы так со всей силы навалимся…
Но это другое дело: можем попилить и отойти.
Ю. К.: А ты помнишь начало войны?
М. Н.: Начало войны, объявление я не помню. Я хорошо помню уже
осень 41-го года, потому что наши приехали из Севастополя – мамин брат,
мамина мама. Это было очень заметно, сразу начали появляться беженцы,
и мы стали являть собой классическую свердловскую военную квартиру:
у нас была комната 20 метров, там жили десять человек. По статистике,
в городе Свердловске на живое тело приходилось 1,5–3 метра.
Это был один из немногих в городе каменных пятиэтажных домов,
с отдельными квартирами, там даже были ванные комнаты, но их не успе-
ли сделать, там даже была канализация, водопровод и электричество, но
в каждой квартире стояла печка, которую нужно было топить дровами.
Это был, на мой ум, самый красивый район нашего города – напротив
Железновский дом, улица Розы Люксембург: вымощенная темной брус-
чаткой проезжая часть и белыми широкими плитами – мостовые. Каждые
1,5–2 метра стояли гранитные тумбы, улица вся в старых липах, вся в си-
ренях. А дальше Рязановская усадьба, Железновская усадьба, парки все
были целы, Исеть была чистой, река каменная, старые особняки, так до
Царского мостика, откуда начинался кусок старой улицы Архиерейской,
нынешняя Чапаева. То есть дом стоял просто в старом Екатеринбурге, со-
хранившем все свой прекрасные места. Просто очень красиво.
60
В свое время ехали мы из Севастополя, это были советские времена,
и все подвозили проезжих на машинах, и стыдно даже было спросить,
сколько ты должен. И весь Крым от Керчи до Севастополя я обошла. И я
вышла из самолета, направляясь в Севастополь, а это был закрытый воен-
ный город. Из самолета когда выходишь, обязательно кто-нибудь подхва-
тывал, так я еще выбирала себе товарища, чтобы что-нибудь послушать
интересное. Молодых не особо любила, потому что и так знала, что они
будут говорить – золотые волосы, голубые глаза…
Ю. К.: А у тебя свои волосы какого цвета?
М. Н.: Они у меня такого… нежно-золотого цвета.
Ю. К.: Светло-русые?
М. Н.: Нет, не светло-русые. Золотые. Много причем. Вот, и едем
мы, значит, а он оказался военный врач, причем весь мир оплавал, и мы
разговариваем. Есть такой безошибочный прием: если любой человек,
который приезжает в Севастополь, любому незнакомому на станции го-
ворит, что Севастополь – самый красивый город на свете, – все, они уже
друзья, обнимаются и так далее. Зашел разговор, и я чувствую, что он от-
носится к этому как-то странно. Как будто не хочет показать, что он с этим
не согласен. И тогда я говорю, что, по-вашему, Севастополь не самый
красивый город? И начинаю назвать все города прибрежные, которые он,
поскольку весь мир оплавал, мог полюбить. Питер? Нет, не Питер. Стам-
бул… Я называю, а он все – нет, нет, нет. Я ему говорю: «Ну, скажите,
