М. Н.: Ну Анненский… Анненский это, надо сказать, вообще со-
вершенно уникальная фигура, которая отдельно стоит в нашей поэзии.
Ни на кого не похож. Обычно, скажем, если говорим о поэте, то в какой-
то мере, какие-то истоки призрачно или точно, или неточно уловить мож-
но. А он… Если говорить о поэзии, которая перед ним стояла, то тут надо
учитывать потрясающий момент: после Некрасова, поэтов некрасовской
25
школы, которые положили себя под тенденцию, как под танк, поэзия была
просто разрушена. Она была просто разрушена. И когда сюда приезжал
Рильке, и ему Дрожжина представляют как поэта, ну, товарищи, что об
этом говорить. Она была в очень печальном состоянии. Я уже не говорю
о том, что Николай Алексеевич Некрасов в плане нравственном был фи-
гурой очень спорной, а это очень важно. Почему-то имеет чрезвычайное
значение, когда читаешь и знаешь – хороший человек. Когда я читаю Не-
красова, я имею в виду Виктора Платоновича, я знаю, что это человек
хороший. Как только я упираюсь в историю огаревских денег – холод по
спине. Желательно об этом не думать, желательно об этом не знать, но по-
скольку эта мина замедленного действия уже подложена в наше сознание,
мы все на ней «спотыкаемся». Я не про это говорю. Я говорю про то, что
он сделал в поэзии. Некрасов в поэзии сделал чудовищно много. До какой
степени он раскрепостил наше ритмическое богатство – ну, потрясаю-
ще! Он сделал просто невероятные вещи. Там в этом плане очень много
интересного, такой бесстрашный поворот к фольклору, к плачу, к при-
читанью. Ну, это просто страшно интересно. У него есть вещи, которые
читаешь, можно подумать, что это Мандельштам написал: «Чванливый
Петрополь / Ничего не жалел для нее. / Но напрасно ты кутала в соболь /
Соловьиное горло свое» 11… Несмотря на то, что он увлекся этой тенден-
цией, своей ролью носителя этого двоемыслия, он сохранил в себе очень
хорошего большого поэта.
Ю. К.: Потрясающие стихи.
М. Н.: Потрясающие, это точно.
Ю. К.: А Анненский?
М. Н.: Так вот, сейчас до Анненского дойдем. Поэты некрасовской
школы, которые начитались Веры Павловны, «Что делать?» и так далее…
И вообще, товарищи, когда новые идеи вступают в жизнь, они несут мощ-
ное развращающее действие. Это ведь, между прочим, с некрасовских
товарищей все и началось: непонятно, кто с кем живет, кто с кем спит,
кто от кого детей рожает. Это считалось знаками новой жизни, свобод-
ного мышления. Это все тогда уже началось, до самой Ольги Сократов-
ны. Эти люди прикрыты, поддержаны своим местом в литературе. Поэты
некрасовской школы, которые немного в литературе сделали, преуспели
в своей жизненной практике до такой степени, что там… сплошная пе-
чаль. Эта грусть-печаль дошла, между прочим, до самого начала XX века.
Если мы посмотрим все эти любовные истории Брюсова и так далее, –
это все тот же страшный ветер дует. Это все новые идеи, новые люди,
11 Н. А. Некрасов. «О погоде».
26
совершенно то же самое. Больше того, этим, в сущности, щеголяли. Так
вот эти люди разрушили поэзию очень сильно. И мы от европейской по-
эзии очень сильно тогда отстали. Там уже во всю символисты и так далее,
а у нас чуть ли не крестьянские поэты. Просто такая пустотка была.
Ю. К.: Там вообще вся литература плохая была?
М. Н.: Как вам сказать…Если читать очень доброжелательно и вни-
мательно, то можно вычитать и там что-то интересное. То есть засту-
питься за ту литературу можно, но уже трудно. Скажем, когда вот «Под-
липовцы» – одна сплошная печаль и бедность, последняя фраза, где он
протянул руку к нему и умер12. В этой протянутой руке что-то есть, что
как-то поднимает всю повесть. Скажем тот же Решетников, совершенно
нищий, бедный, ребеночек-сирота, это совершенно бедное, несчастное,
заныканное детство. Там у него есть такая штука: он не на орлов смотрит
и не на горные вершины. Это Лермонтов писал: «Синие горы Кавказа
приветствую вас! / Вы взлелеяли детство мое…». А этот смотрит на то,
как кони переступают, и курица выклевывает у них из-под копыт. И если
за направлением этого взгляда проследить, то безумную печаль этой
души понять можно и пожалеть, не то что даже пожалеть…
Ю. К.: Оправдать.
М. Н.: Да, да, можно. Но дело в том, что я вам так скажу, что для
того, чтобы этим заниматься и так подавать этих писателей, уровень гу-
манистического сознания в человеческом обществе должен быть выше,
чем в нашем. Но я сейчас работаю в школе, и тут есть такое дело, если
я возьмусь и научу, то я буду вынуждена недодать того-то, того-то и того-
то. Того жальче. На этом пустом месте поднимается Анненский, хорошо
образованный человек, который преподает в гимназии, притом даже не
литературу. И надо сказать, что нигде никогда я не поймала его на том, что
он жаловался на жизнь. Если на то пошло – порода, ее можно определить
как верность высоким идеалам и принципам. Притом верность такая, как
отметил Толстой, с молчаливым мужеством и терпением. Он абсолютно
никогда не нуждался в том, чтобы его кто-то пожалел и понял. Он писал
свои стихи. Скорее всего, потому что под ним было поэтическое зияние,
а наши великие вершины Пушкина и Тютчева были уже далеко. Более
того, тогда ведь на них и мода прерывалась, а под Анненским стоит ве-
личие нашей прозы. Вот просто сильно. Это его внимание к детали, при-
сутствие сюжета. На мой ум, да.
Ю. К.: В нем же есть лермонтовская предельность душевная?
12 « Сысойко смотрит на всех дико, стонет… Вот он повернулся на бок и смотрит
на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал… Потом он протянул
к Сысойке руку и умер…» Ф. М. Решетников «Подлиповцы».
27
М. Н.: Это я считаю национальным качеством великих поэтов.
Я считаю, что Анненскому Ахматова, конечно, очень обязана. Потому
что у нее тоже четкость, предельное внимание к детали, присутствие ее
обязательно в самом нужном месте, притом чувство меры. И ничего лиш-
него. Ой, и умер-то как… просто сел на лавочку. Подошли, а он уж все:
сердце не бьется. И надо сказать, что потом к нему очень ревностно и
нежно относился Гумилёв, он его очень любил и всегда отмечал… Когда
я говорю, что о нем стали говорить, это действительно было каким-то
признанием. А ведь то, что было на рубеже веков, то в какой мере лю-
били и ценили – скажем, Брюсова, – это было совершенно удивительно.
На мой ум, он действительно не соответствует нашей национальной тра-
диции вообще. Вот абсолютно.
Ю. К.: Качеством дара и таланта.
М. Н.: Поведения.
Ю. К.: Я имею в виду поэзию. Я не понимаю, как люди могут лю-
бить Брюсова, потому что там нет таланта.
М. Н.: Никакого трепета, никакой лебедь не летит. Хотя он очень ум-
ный человек. Тут надо еще, знаете, какую вещь учесть: что такое была по-
следняя треть XIX века – начало XX-го? Это всемерное увлечение мате-
риализмом. Мир был объявлен материальным и, стало быть, подлежащим
изучению. Это все потому что приближалась революция. И раз подлежа-
щим изучению, значит, точно также подлежащим изменению и поправке.
А раз материальным, значит, выстроенным, а раз выстроенным…
Ю. К.: Значит поддающимся перестройке.
М. Н.: Понятно, почему тогда и был Брюсов. Он был весь так по-
строен. Я для себя этим и объясняю.
