то штуки на сидение. Я ему говорю: «Правильно! Такую идею хорошую
подсказали. Очень хорошо: подарок на Новый год». Жуткое дело, идиотка.
273
Машка дала мне компьютер, я, значит, вчера включила: пользовать-
ся не умею. Прихожу к соседу. Он говорит: «Ой, Май, я не умею. Иди
к Сергею». Ну и Сергей взялся: «Сейчас, – говорит, – посмотрим». Тыкал,
тыкал, полчаса там разбирался. Ну, разобрались. Машка говорит: «Ну,
вот видишь: научилась!» – «Ты что, Маша, научилась! Никогда в жизни
этому не научусь!»
Ю. К.: А я не хочу этому учиться.
М. Н.: Да и я не хочу!
Ю. К.: От него какой-то странный эффект. Я много стал думать об
этом: люди, работающие за компьютером, что-то там записывающие, те-
ряют предметный мир.
М. Н.: Нет, к компьютеру я даже не подхожу!
Ю. К.: Мир внутренний, жизненный мир теряют…
М. Н.: К компьютеру я даже не подхожу. Я себе позволила дожить
так. Ю. К.: Я же вижу, что происходит с людьми: всякий бред, фото-
графии смешные, все балдеют, всем смешно. Какие-то «примочки» там.
Как так?
М. Н.: Нет, мне не надо! Я этого не люблю. У меня на даче цветет
курильский чай, вот я вдоль этих чаев хожу – зачем мне этот компьютер
нужен?
Ю. К.: Какой чай?
М. Н.: Курильский. Такой красивый очень, с цветами.
Ю. К.: Знаю, знаю…
М. Н.: Этот цветочек похож на небольшой шиповник. Он начинает
цвести в июне и до октября цветет.
Ю. К.: Он хорошо растет у нас?
М. Н.: Хорошо растет! Я теперь изменила тактику: я теперь буду са-
дить только то, что хорошо растет.
Ю. К.: Тоже правильно! У меня, знаешь, что произошло? У меня от
соседа, Валентина, видимо, вегетативным таким способом перешли ко
мне, выросли чайные розы. Ну, красивые такие…
М. Н.: А вот этот курильский чай – только так! Это меня научили
умные люди, поскольку, оказывается, он наш, сибирский, он хорошо тут
растет. Вот он уже цветет две недели и будет цвести до октября. Вот буду
теперь садить только то, что растет. У меня работы там – Боже мой!
Ю. К.: Ой, не говори. Я уже два раза туда не ездил. У меня там все
заросло. Я посадил яблони – четыре штуки.
М. Н.: Ну яблоки-то растут?
274
Ю. К.: У меня одна уже есть. Ее теща покойная посадила, Маша.
Были яблоки. Ведро собрали, причем не всю обобрали ее.
М. Н.: Мне ничего не надо. Мне – красиво цветущие палисадники,
больше ничего не надо. Ни клубники, ни огурцов – ничего не надо. Я куп-
лю на базаре. Мне очень нравятся рябины. Сосна, по-моему, из лучших
деревьев на свете. Все говорят: «Пальмы, пальмы!» Они бы сосенку уви-
дали… Вот, когда сосна растет одна… Боже! Какое величественное, ро-
скошное дерево, красавица.
Ю. К.: Ты елку видела? С мягкими иголками?
М. Н.: Ну, конечно! Она – пихточка. Елка с мягкими иголками – это
пихточка.
Ю. К.: Я ее такой вот посадил, она выросла почти с меня ростом.
М. Н.: Нет, у меня где-то лет через пять, конечно. У тебя сколько
твоей Каменке лет?
Ю. К.: Ну вот семь будет.
М. Н.: Ну вот.
Ю. К.: Я первое время дом строил. Я три года дом строил.
М. Н.: Года через три – уже будет. Вот и сейчас, я смотрю, в это лето
уже третий год – это уже вполне оформленный, красивый куст; цвел, все
как есть. Все дело – в цветах.
Так что, на мой ум, что касается этих писателей – они все гораздо
интереснее, чем вот эти товарищи городские. Потому что товарищи го-
родские только описывают, фиксируют факты. Вот у Трифонова, скажем,
мещанство давит. Самые глобальные пафосы они уже выразили, притом,
если уже говорить о художественности, то очень хорошо.
Ю. К.: Да, у Трифонова – классно. Эти рассказы замечательные.
М. Н.: Нет, но эти люди, на мой ум, сказали главное. И больше того,
этих я помню гораздо лучше, с этими я согласна гораздо больше.
Ю. К.: Вот извини, я перебью. Вот Шукшин, я что-то так задумал-
ся… Мы же его любили, читали в свое время. Ты помнишь? Вот я сейчас
подумал: он же идиотов изображал. Вот, скажем, Юрий Казаков изобра-
зил тоже идиота в рассказе «Трали-вали» – мой любимый рассказ из всех
рассказов, ну не считая Бунина. Он живет на реке, бакенщик, помнишь,
здоровый, косолапый (он сам себя написал, свой автопортрет).
М. Н.: Он что, косолапый был?
Ю. К.: Казаков, когда я его видел, ростом был с меня, очень пол-
ный, здоровый, испитой дядька… Пьяный вечно… Он изобразил такого
же героя: работает бакенщиком, пьет страшно, живет не в деревне, а на
противоположном берегу. Река большая, типа Иртыша, я не знаю. Вот
он – бац! – и пьет, бац! – и пьет, бац! – и не пьет. Но раз в две-три недели
275
к нему приезжает женщина, стирает ему все, моет, готовит еду, они идут
в баню париться, потом обедают хорошо, потом выпивают крепко – он
выходит на берег. Он бледнеет страшно, у него лицо синее становится.
Она тоже усаживается. Вот он сидит на берегу реки, начинает что-то на-
певать – сначала хриплым голосом, потом полным голосом, потом страш-
ный тенор.
М. Н.: А над рекой так хорошо слышно.
Ю. К.: Казалось, тоже дурака показал, как и Шукшин. Но показал
так – не знаю… Суть русского таланта, природного таланта.
М. Н.: У Шукшина сплошные какие-то другие, они какие-то
«подна́чники».
Ю. К.: Но тут есть некая разница. Шукшин все равно работал, мне
кажется, «на публичку». На читателя. Вот тут – смеяться, а вот тут – вот
так, а тут – сяк… А Казаков, а Астафьев – нет.
М. Н.: Шукшина всегда волновало то, каким он обладает методом,
как он пишет, как он смотрит, как он отреагирует. Это какое-то такое
ехидное мучительство жило в нем всегда. Что касается Распутина, он от
этого абсолютно свободен.
Ю. К.: То есть у Шукшина есть какой-то «комплекс урода».
М. Н.: Да, конечно, конечно!
Ю. К.: Комплекс чудака, прежде всего.
М. Н.: А у Астафьева видно, что мужик крутой, не сильно-то доб-
рый, жутко сложный, запутанный, но комплекса неполноценности в нем
нет никакого. Я ведь понимаю, что, вообще-то, пришлось ему зверски
трудно, но тем не менее ему делает честь то, что он не полез в московскую
тусовку, то есть это какой-то природный ум… Надо сказать, за Астафьева
судьба сильно вступилась. Во-первых, крестьянское происхождение, во-
вторых, Сибирь – с Сибири, уже с Урала, начинается народ совершенно
особый. Потом постоянная близость к этим жутким мощностям… Я не
понимаю, как человек, который приперся с Иртыша или Байкала будет
пробовать у них писáться. Ну, это невозможно! Я удивлялась очень, зачем
это сделал Ким. У него такая роскошь, такая мощь – последний наш вели-
кий прозаик. Кстати, у этого человека есть то, что в литературе встречает-
ся чудовищно редко – то, что в человеке называется порода.
Ю. К.: Он просто дворянин… В нем же царская кровь течет…
Я очень люблю его. Особенно «Луковое поле».
М. Н.: Что касается этой царской крови – это было когда-то, это
осталось в веках – от тебя зависит то, как ты в себе эту кровь несешь.
Ю. К.: Правильно!
М. Н.: В этом отношении – да!
276
Ю. К.: А кто в XX веке самый крупный прозаик все-таки?
М. Н.: В XX веке…
Ю. К.: Поэт, понятно, Мандельштам.
М. Н.: (Смеется, подтверждая вышесказанное. ) Одного назвать
