– Проснулся, Михайла?
– Афанасий? – Мишка узнал одного из ратников, бывших вместе с ним в дозоре. – Ты как? Я слышал, ты еле-еле до наших доскакал, куда тебя?
– А! Щитом прикрыться не успел, ключица сломана. Придется одноруким походить. А ты?
– Ничего, побаливает немного.
– А хорош мед у дядьки Корнея! Ты полдня и всю ночь проспал, как младенец.
– Так уже утро? – удивился Мишка.
– Проспал ты утро, к полудню идет.
– А городище?
– Взяли перед рассветом. Дядька твой – Лавр – целый десяток тайно провел. Там у них калитка какая-то, ну вот через нее и провел, потом ворота открыли – и наши как ворвутся! Никто и ворохнуться не успел.
– И что, ни убитых, ни раненых?
– У нас один дурень с коня сверзился, ногу сломал, да еще одному поленом по морде попало, а у них человек пять убитых да с десяток раненых. Сотник Корней приказал лишней крови не пускать.
– Слушай, а почему нас на дороге стерегли? Никто же не знал, что мы на городище идем.
– А никто и не стерег, они нас случайно увидели, короткой дорогой через лес вперед забежали и в засаду сели. – Афоня оказался информированным обо всех делах прошедших суток. – Только слабы они против кованой рати. Думали дозор пропустить, пострелять, сколько выйдет, да и смыться, но не вышло.
– Так они что, не из городища?
– Только трое, то есть было-то пятеро, но двоих мы того… упокоили. А остальных они в тех местах насобирали, где княжья дружина прошла. Вели их куда-то, но куда – только Белояр знал, а с него уже не спросишь. Они своих баб с детишками недалеко оставили, туда сейчас Леха Рябой с двумя десятками ушел. Пригонит сюда. Деться им все равно некуда, деревеньки их княжья дружина спалила, пойдут к нам в холопы и не пикнут.
– А в городище?
– А там то же самое. Корней всех согнал и объявил, что за участие в бунте, по княжьему указу, быть сему месту пусту. Но раз у него тут родня есть, то он их, так уж и быть, из городища живыми выведет, а только потом его огню предаст. Разрешил имущество собрать, кто сколько увезти сможет, даже коней наших заводных дал под волокуши, если саней не хватит. Благодетель. – Афоня криво усмехнулся. – Отец родной.
– Чего смешного-то? – не понял Мишка. – Он же действительно им жизни спасает! Думаешь, если бы Илларион сюда княжьих людей привел, лучше было бы?
– Княжьи сюда не дошли бы. А Илларион – это грек, что ли?
– Секретарь епископа туровского.
– Ну! Он, наверно. Пленные говорили, что его с переломанными костями в Туров увезли, в волчью яму вместе с конем провалился, но повезло: все колья в коня воткнулись, а его только сверху бревном приложило. Говорят, из доспеха золоченого, как рака из панциря, выковыривать пришлось. Да и вообще из двух сотен меньше одной целыми возвращаются. Может, и врут, конечно, но сюда бы точно не дошли.
– А зачем им сюда идти? Здесь мы есть, тоже княжьи люди, только без грека. А если без грека, то и без лишней крови.
– Ага! Себе холопов наберут, а нам – шиш! – выпалил вдруг с непонятной злостью Афоня.
– А ты холопскую семью хоть одну до нови прокормишь? – поинтересовался Мишка.
– Они со своим припасом пойдут, мы же не жгли ничего, не громили.
– Так в чем дело? В городище сотни три народу, да еще пришлые, а нас – четыре десятка, неужто хотя бы по одной семье на долю не придется?
– Меня доли лишили, – признался Афоня.
«Так вот чего ты злишься! Такая богатая добыча мимо проплывает. Интересно, за что это тебя так?»
– За что лишили-то?
– За тебя! Весь дозор – за то, что тебя с собой потащили. А если бы не твой пес, мы бы их проглядели, а они потом в упор, из-за кустов, неготовых… половину перебили бы!
– Кто доли лишил?
– Лука.
– У нас кто сотник: Лука или Корней? Дозор свою работу сделал, засаду обнаружил. За что наказывать? – возмутился Мишка.
– Так, может, ты… это… деду скажешь? Ну что, мол, не бросали тебя, просто вышло так. И насчет доли. Я семью прокормлю, не нищий, родня, если что, поможет.
– Скажу, только он и сам все знает и все видит.
Длиннющий – больше версты – караван двигался медленно, ратники попарно постоянно скакали от головы к хвосту растянувшегося обоза и обратно, пытаясь криками, а то и тумаками ускорить движение и поддерживать в колонне хоть какой-то порядок, но сорока человек для этого было совершенно недостаточно. То тут, то там от дороги в лес уходили следы сбежавших. Искать их и не пытались: пока отыщешь одного, сбежит десяток, да и не нужны они были, если вдуматься. К каждому холопу стражника не приставишь, не сбежит по дороге, сорвется из Ратного, для настоящей холопской жизни годится не всякий.
Лучше всего подходят люди, обремененные семьей, таким в бега ударяться невозможно – с бабами и детишками по лесам особо не побегаешь. А если глава семьи еще и хозяйственный да работящий – совсем хорошо. Такой и семью прокормит, и хозяину прибыток даст. Еще хороши люди рукастые, владеющие каким-нибудь ремеслом. Для владельца мастерской, вроде Луки Говоруна, настоящая находка, но таких мало.
А одинокий да без хозяйства – пускай бежит. Либо дурак и сгинет в весеннем бескормном лесу, либо знает место, куда бежать, надеется где-то приют найти, такого при любом раскладе не удержишь. Поэтому ратники, шастая вдоль каравана, не только несли службу, но еще и приглядывались: какое у семьи имущество, как соблюдают порядок на переходе, ухоженны ли детишки и скотина. Опытному глазу все эти и многие другие приметы говорили о многом. Потом – при распределении долей добычи – одинаковые, казалось бы, семьи пойдут по очень разным ценам.
Были среди ратников и такие, кто смотрел на растянувшийся караван совсем другими глазами. Иной и рад бы заполучить в хозяйство лишнюю пару рабочих рук, но… в этом-то «но» все дело. Прежде чем от холопа пойдет хозяину какой-то прибыток, его почти полгода надо кормить. И это если холопа взяли, как сейчас, весной, а если осенью, то и целый год. И позволить себе это может далеко не каждый. Потому-то и будут десятники при распределении долей спрашивать: чем ратник желает получить свою долю – «душами или рухлядью». Пушнины в Куньем городище взяли немало, но если желающих получить «рухлядью» окажется много, доли получатся небольшие, а пенять будет не на кого – сам от «душ» отказался.
Все эти премудрости поведал Мишке словоохотливый обозник Илья – хлипкий низкорослый мужичок лет сорока, в чьих санях везли Мишку и Афанасия. При создании Ильи матушка-природа почему-то решила вложить всю мощь не в телесную крепость, а в волосяные покровы – усам его позавидовал бы сам маршал Буденный, а бородища, казалось, могла успешно противостоять удару кинжала, надумай кто-нибудь прервать бренное существование обозника методом перерезания горла.
Прическа Ильи тоже была под стать бороде и усам, отчего голова его казалась чуть ли не вдвое больше, чем была на самом деле. Сочетание большой головы и тщедушного тела невольно порождало впечатление детскости, особенно со спины, но это впечатление тут же исчезало при взгляде в лицо. Тут же становилось понятно, что Илья мужик бывалый, крепко тертый и битый жизнью, склонный к неумеренному употреблению горячительных напитков, но отнюдь не глупый и, что называется, «себе на уме».
Сам-то Илья на многое не рассчитывал, доля обозника с долей ратника и рядом не лежала. Но что поделаешь, если родился больным да слабым и для воинского дела не годишься?
Дело свое он знал прекрасно, раненых возил не впервые, поэтому устроил пассажиров с максимальным удобством, с учетом их ранений, сам, когда требовалось, ловко менял Мишке повязку, да еще и разговорами развлекал. Его анализ экономической эффективности приобретения холопской семьи произвел на Мишку впечатление обманчивой простотой, свидетельствующей о глубоком знании предмета, точностью формулировок и беспощадным прагматизмом.
«Вот вам, сэр, и феодализм. Прежде чем получать прибыль, извольте сделать инвестиции. А не имеете первоначального капитала – шиш вам, а не эксплуатация угнетенных трудящихся. Законы экономики действуют, наплевав с высокого дерева на то, что Адам Смит их еще не открыл. А потом ведь еще и процесс производства организовать надо, сбыт продукции наладить (хотя какой, к черту, сбыт при натуральном хозяйстве?), обеспечить кадрам необходимые условия и прочее и прочее и прочее. Тяжела судьба эксплуататора, горек его хлеб и туманны перспективы.
