– Сможешь из порченого-то?
– Один хрен – последний болт.
Из саней послышался сонный голос Афони:
– Мужики, вы чего?
– Лежи, Афоня, не шевелись!
– Чего случилось-то?
– Тихо ты!
Где-то в стороне раздались крики: «Вон он, держи! А-а-а! Уходит!» Зычный голос Рябого: «Десяток, по коням!»
– Все, Афоня, можешь орать, – разрешил Илья.
– Чего орать-то?
– А чего хочешь, то и ори. Михайла, тебя опять зацепило?
– Нет… нога! Уй, блин.
– Потерпи, парень, сейчас головню принесу – посветить.
Илья потрусил к костру и нарвался на окрик Луки, выросшего словно из-под земли:
– Не шляться! Следы затопчешь. Складень, Софрон, быстро, пока не натоптали, разберитесь. Эй, вы! Никому не вставать, хоть одна сука поднимется – пристрелю! Что, не понимаешь? Ну на!
Щелкнула по кожаному наручню тетива, в темной массе полоняников раздался чей-то вскрик. Сразу же за ним взвился истеричный бабий вопль:
– Луня-а-а!!!
– И тебе непонятно? На!
Снова щелкнула тетива, крик оборвался.
– Девятый десяток! – заорал в полный голос Лука. – Становись вокруг полона! На любое движение или шум стрелять немедля! Бабы, держать детей, мужи – баб. Чтобы тихо у меня!
«Блин, концлагерь какой-то! Но если толпа ударится в панику… Правильно все, жестоко, но правильно».
Илья, притащивший от костра горящую ветку, склонился над Мишкиной ногой.
– Ну показывай, что у тебя тут? Эх! Ты же присохшую повязку сорвал, кровь опять. Сейчас, потерпи, мы вот старую повязочку снимем. Травки лечебные у меня есть, их приложим. Смочить только надо. На-ка пожуй, чтобы в кашу превратилось, только не глотай. Знаю, знаю, что горько, зато лечебно, потом медку дам хлебнуть. Разжевал? Давай вот сюда, на тряпочку. Вот, сейчас перевяжем, кровь уймем, в сани тебя уложим…
«Он ведь так же, как Юлька, разговаривает, только получается хуже. Или мне кажется, что хуже? Все равно молодец».
– А меду, извини, брат, нету, – развел руками Илья, закончив перевязку. – Вчера весь выпили. Ты снежку пожуй… погоди, вон Корней Агеич идет, у него, наверно, найдется для внучка-то!
Дед подходил, сердито выговаривая понуро бредущему рядом одному из недавно избранных десятников:
– …Я вам сколько раз говорил: на страже стоят, а не сидят и не лежат! Забыл уже? Какой ты десятник, если за своими людьми углядеть не можешь? Скажи спасибо, что убили, а то ведь ты своими руками обязан был бы его казни предать за то, что проспал все! Помнишь, как Филату пришлось собственного зятя казнить, когда тот полочан проспал? Вот тебе мое слово, Аким: памятуя, что ты только третий день в десятниках, наказываю тебя мягко. Убиенного сам родителям отвезешь и повинишься, что, мол, не уследил за парнем, и выслушаешь все, что они тебе скажут, безропотно. Долю получишь, как простой ратник, а не десятничью, а весь десяток – по половинной доле. И в последнюю очередь. Еще одна промашка – и десятником тебе не быть!
– Я и не хотел, выбрали, – пробубнил в ответ Аким.
– Ах так? – Дед остановился и закрутил по сторонам головой. – Лука! Лука, где тебя носит?
– Здесь я, Корней Агеич!
– Тихону твоему давно пора десятником быть. Вернемся в Ратное, пусть этих охламонов под свою руку берет, Аким негодным оказался. А пока сам за ними присмотри.
– Присмотрю. Корней, там лазутчик… живой, оказывается, Михайла ему хребет перебил, ноги отнялись, но какое-то время еще поживет.
– Допросить! – рявкнул дед, потом спохватился: – Погоди… Михайла? Он же раненый лежит!
– А больше у нас никто из самострелов не стреляет, его болт.
– Где он? – Дед снова начал оглядываться.
– Так вон же, рядом! – Лука ткнул протянутой рукой в Мишкину сторону. – Вон его сани, а чего это он на снегу лежит?
– Иди, Лука, я сам. Поднимай стан, накормим людей, скотину, и как раз рассветет. Ехать надо. И построже там, хватит с нас приключений. Илья, что тут у вас?
– Корней Агеич, медку не найдется? – Илья был предельно вежлив, только что не кланялся. – А то Михайла травы для перевязки жевал, горько же.
– А запаренной травы у тебя, конечно, нет? – недовольно пробурчал дед.
– Вчера вся вышла, хотел с утра запарить, да вот ведь какие дела…
– Что тут у вас случилось-то?
– Михайла лазутчика заметил. Я-то вполуха сплю, когда раненые… чувствую, он дышать по-другому стал, только хотел встать, посмотреть, а он шепчет: самострел давай. Ну и… это, я заряжал, он стрелял, а потом в нас. Он, от греха, из саней вывалился, ну и рана открылась. Так как насчет медку-то?
– Есть, есть, – дед похлопал по баклажке, привешенной к поясу, – только давай его сначала на место переложим.
– Я сам, деда…
– Лежи уж… сам. Взяли! Вот так, на, хлебни, травы и правда горькие.
– Корней Агеич, дозволь и мне приложиться, кости все ноют, видать, снег пойдет.
– Вот только этого нам и не хватало. Приложись, чего уж там, вдвоем сегодня стреляли. Я Бурею скажу… эй-эй, меру-то знай! Чуть не все выхлебал, всем ты хорош, Илья, но в питии удержу не знаешь.
– Чего сказать-то мне хотел, Корней? – раздался сбоку неприятный хриплый голос.
Обозный старшина Бурей был не просто страшен, им можно было пугать не только детей, но даже и взрослых. Горбатый, руки висят ниже колен, надбровные дуги – как у питекантропа, носа почти нет, а брода растет от самых глаз. Ратнинские бабы на полном серьезе утверждали, что матушка прижила Бурея в лесу с лешим. Единственный из обозников он имел серебряное кольцо ратника, причем заработал его за один раз. Обладая жуткой физической силой, однажды, когда к телегам с ранеными прорвались половцы, он оглоблей вынес из седел одиннадцать степняков, а из него самого потом вытащили четыре стрелы.
Мужики Бурея уважали не только за силу, но и за ум, а также за кое-какие лекарские знания, недоступные даже Настене. К уважению, правда, примешивалась некоторая доля легкой жути. Не из-за внешности, а из-за того, что Бурей умел избавить от мучений безнадежного раненого всего лишь нажатием большим пальцем на одному ему известную точку шейного отдела позвоночника.
Полонянки же и холопки держали Бурея чуть ли не наравне с Сатаной, поскольку до плотских утех он был не просто большим охотником, а прямо-таки фанатом. Сколько их, бедолаг, прошло через его руки, он, наверно, и сам не знал. Дважды он даже женился, но заканчивалось все одинаково: жены рожали ему мертвых младенцев и вскоре умирали сами.
– Чего сказать-то хотел, Корней? – повторил обозный старшина.
– Илюха твой отличился, надо бы наградить.
– С чего награждать-то? – Бурей даже и не глянул на Илью. – Или долю обозу увеличишь?
– Ты же знаешь, – пожал плечами дед, – против обычая никто не пойдет.
– Ну так что тогда?
– Зайди ко мне, как приедем, поговорим.
– Как приедем, тебе не до того будет: этакую прорву народу пристраивать придется, а потом у тебя настроение пропадет, обозник, по сравнению с другими делами, мелочью покажется, да и забудется. Что, не так?
Авторитетов для Бурея не существовало, он и с князем, наверно, так же разговаривал бы. За свою жизнь обозный старшина пережил столько унижений и несчастий, что не боялся никого и ничего. Как дразнили его в детстве ровесники, как насмехались в юности девки, как ненавидели и боялись холопки…
– Кхе! Ладно, тогда по-другому сделаем. Лавруха весь ратнинский обоз поднял и сюда гонит. Надо из городища сено и прочий корм для скотины забрать, а потом все там сжечь.
– Знаю, – кивнул Бурей, – сам с ними пойду.
– Вот и возьми Илюху с собой, там еще пошарить можно, не все же с собой увезли, глядишь, и найдется что для хозяйства.
– Возьму. Что найдем – наше?
– Да, – согласно кивнул дед, – мы свое уже взяли. Потом все подожжете.
– А если люди попадутся?
– Возьмешь – твои будут. Охрану дать? – Было заметно, что деду очень не хочется отпускать с Буреем ратников, которых и так было мало, но не предложить он не имел права. Бурей это, конечно же и сам понял, поэтому лишь махнул рукой:
