По мере того как стареющий Фрейд все больше убеждался в том, что благодаря аргументам Луни открывается огромное исследовательское поле для психоанализа, его все больше раздражали друзья, которых он не сумел обратить в свою веру. Среди них был и Ганс Закс[151], которому он просто навязал экземпляр «Опознанного „Шекспира“», и писатель Арнольд Цвейг. После неудачной попытки завербовать Цвейга в ряды оксфордианцев, Фрейд попросил его вернуть книгу: «Вы должны принести Луни, когда придете. Мне нужно испробовать эту книгу на других, потому что с Вами у меня ничего не получилось». Но он не унялся и несколько месяцев спустя все еще продолжал отчитывать Цвейга: «Я не понимаю, чем Вас привлекает этот человек из Стратфорда. Кажется, у него нет ничего, что могло бы обосновать его претензии, в то время как Оксфорд позаимствовал все необходимое: невроз Гамлета, безумие Лира, неистовство Макбета и характер леди Макбет, ревность Отелло и т. д. Меня просто возмущает, что Вы не разделяете эту точку зрения».
Прочитав книгу Луни, Фрейд убедился, что сонеты, которые никогда прежде не привлекали его внимания, могут стать очень подходящим материалом для последующих психоаналитических исследований. Благодаря аргументации Луни у Фрейда не оставалось сомнений в автобиографической природе сонетов, и у него появилась мысль, что эти небольшие, но емкие лирические произведения напоминают запись снов или признаний и открывают доступ к мыслям автора, а через эти последние — к чему-то сокровенному, нигде более не высказанному. Когда австрийский шекспировед Рихард Флаттер прислал Фрейду свои немецкие переводы сонетов, Фрейд ответил письмом, в котором выговаривал Флаттеру за «устаревший» подход и уверял его, что «не осталось никаких сомнений в серьезности и ценности их исповедального характера». А свидетельства в пользу исповедальности были налицо: стихотворения «печатались без ведома автора и были представлены публике (для которой вовсе не предназначались) только после его смерти»[152]. Фрейд настоятельно советовал Флаттеру ознакомиться с самыми последними исследованиями оксфордианцев, а именно с тем, что читал сам — книгой «Сонеты Шекспира и Эдуард Де Вер» Джералда Рендалла.
Теперь и «Король Лир» тоже вполне поддавался психоанализу. Фрейд увлеченно объяснял Джеймсу Брэмсону: «…фигура отца, отдавшего все, что у него было, детям, должно быть, имела для него особую привлекательность и заключала в себе компенсаторный смысл, ведь Эдуард Де Вер являл собою полную противоположность ему самому — никудышному отцу, так и не исполнившему своего долга перед детьми». Из чего следует, что, даже когда жизнь Де Вера откровенно противоречила написанному в пьесах, расхождения, по мнению Фрейда, лишь подтверждали авторство Де Вера. Помимо всего прочего, Фрейд старался убедить Брэмсона, что Оксфорд сочинил «Лира» в последние годы жизни (то есть раньше обычной датировки пьесы, установленной исследователями) и довольно точно изобразил двух своих старших дочерей Элизабет и Бриджет — замужних женщин, а также их младшую сестру Сьюзан, еще не вышедшую замуж («нашу Корделию»). В источниках, послуживших основой для трагедии, все три дочери Лира не были замужем, и, коль скоро автор изменил гражданское состояние двух из них, это, по мнению Фрейда, лишь еще раз подтверждало то обстоятельство, что создателем пьесы был Оксфорд, который захотел приблизить семейную ситуацию Лира к своей собственной. «Отелло» также можно было теперь проинтерпретировать в терминах психоанализа: «Брак с Анной Сесил оказался несчастливым. И если Оксфорд и есть Шекспир, он испытал все муки Отелло сам». Подводя итоги, можно сказать, что Оксфорд являл собой гораздо более подходящий предмет психопатологического исследования, нежели Шекспир, не представлявший особого интереса в этом смысле. Вот почему, как признавался Фрейд в письме Смайли Блэнтону, он был так «предубежден против Шекспира и склонялся к гипотезе Луни, хотя и сознавал, что она не до конца раскрывает „тайну“ авторства».
Когда в 1930 году Фрейду присудили премию Гёте[153], он не смог присутствовать на церемонии вручения, так как был уже очень болен, но написал речь, которую за него прочла дочь Анна. Там Фрейд изложил свои взгляды на литературную биографию в целом и на Оксфорда как автора шекспировских пьес в частности — то была первая публичная декларация его оксфордианства (следует добавить точности ради, что еще в 1927 году в американском издании «Автобиографического исследования» он писал: «…теперь, прочитав книгу Д. Т. Луни „Опознанный „Шекспир““, я почти уверен, что под вымышленным именем скрывается Эдуард Де Вер»). В литературной биографии «двумя важными вещами, которые, кажется, только и следует знать» о любом авторе, являются «загадка волшебного дара, превращающая автора в выдающегося мастера», и то, как обстоятельства его жизни помогают нам «лучше понять созданные им произведения и оказываемое ими действие». Фрейд подчеркивает, что мы ощущаем «самую настоятельную потребность» узнать об этих вещах как раз тогда, когда наши попытки добыть нужные сведения оканчиваются ничем, как «в случае Шекспира». И далее он плавно переходит к вопросу об авторстве:
Все мы, конечно же, болезненно относимся к тому, что до сих пор не знаем, кто был автором комедий, трагедий и сонетов Шекспира. Был ли он и в самом деле необразованным сыном провинциала из Стратфорда, получившим скромное место актера в Лондоне, или скорее это был аристократ из графского рода, Эдуард Де Вер, отличавшийся высокой культурой, неистовым своенравием и, в некотором смысле, деклассированнностью.
При таком раскладе вряд ли есть место выбору.
Спустя несколько лет, спасаясь от нацизма в Лондоне, Фрейд наблюдал, как с приходом новой идеологии всему, что с таким трудом было им создано, грозит полное уничтожение. Эта идеология представляла собой гремучую смесь культа личности, поэтизации далекого прошлого, поношения прагматизма, ассоциируемого с евреями, требования жесткой дисциплины и субординации, подчинения масс воле диктатора. Интересно, задумывался ли тогда Фрейд над тем, насколько модель общества, пропагандируемая Луни, совпадает с той, что заставила его бежать из Вены?
В ближайшие годы нам больше, чем когда-либо, потребуется вся моральная сила «Шекспира», чтобы поддержать «политика» и практика, который ни перед чем не остановится, чтобы завоевать верховную власть над человечеством — с одной лишь целью: склонить к повиновению и дисциплинировать в соответствии с потребностями духовных лидеров общества. Мы, разумеется, не можем вернуться к средневековью «Шекспира», но нам необходимо внести в нашу современную жизнь все лучшее из того что характеризовало общественный уклад и общественную мораль в Средние века.
Становится несколько не по себе, когда обнаруживаешь, как точно реакционные идеи Луни совпадают с фрейдовским описанием прихода нацистов к власти в 1933 году. Фрейд называет «идеал гитлеризма <…> совершенно средневековым и реакционным». В том же году он писал Эрнесту Джонсу: «Мы находимся на переходной стадии к консервативной диктатуре правых, что означает подавление демократии в обществе. В таком положении дел приятного мало, и жизнь для нас, евреев, вряд ли будет сладкой». С моей стороны, возможно, несправедливо подозревать Фрейда в том, что, солидаризируясь с Луни, он закрывал глаза на более широкое толкование идей, провозглашаемых создателем оксфордианской теории.
Дочь Луни, Эвелин Боделл, сообщила, что за несколько дней до смерти, последовавшей 17 января 1944 года, ее отец признался: «Великой целью моей жизни была работа по достижению религиозного и морального единения человечества, а в более поздние годы, помимо этого, я хотел быть свидетелем признания Эдуарда Де Вера автором шекспировских пьес… и решения еврейского вопроса». Последние его слова легко было понять превратно, особенно в 1944 году, когда все очевиднее становился ад, который нацизм уготовил евреям (среди жертв были и четыре из пяти сестер Фрейда, погибшие в концентрационных лагерях). Смысл, который Луни вкладывал в эти слова, становится ясен из его письма Фрейду, бежавшему из Вены в Лондон. Вместо того чтобы обсуждать шекспировский вопрос, Луни стремится заручиться поддержкой Фрейда в решении другого вопроса — еврейского. Он объясняет, что пишет это письмо как позитивист, националист и человек, не имеющий возражений против диктатуры. Осуждая нацизм, он вместе с тем выражает недовольство нежеланием евреев отказаться от своих национальных особенностей и полностью ассимилироваться с титульными нациями государств их фактического проживания. Этим нежеланием, по мнению Луни, и объясняется главным образом их преследование. Он отметает идею еврейского государства как утопию, а единственным решением еврейского вопроса, с его позитивистской точки зрения, является «срастание» или слияние, которое раньше или позже, но «должно произойти». Луни мог бы к этому присовокупить, что Оксфорд все это предвидел, заставив в конце пьесы и Шейлока, и Джессику «срастись» с господствовавшим в Венеции обществом и принять христианство.
