— По-моему, нет. У меня на первом дне рожденья пирог был наверняка. На день рожденья мне всегда пекли пирог. Когда я поступил в колледж, помню, на первом курсе моя двоюродная бабушка Амелия прислала мне пирог, а сверху лежали девятнадцать маленьких свечек, завёрнутые в вощёную бумагу. Малышке непременно надо испечь пирог.

— Надеюсь, мы так и не узнаем, когда у неё на самом деле день рожденья, — сказала Джейн, глядя на Бетти-Энн.

— Вот как? А почему?

— Пускай это будет день, когда мы привезли её домой. Словно она просто парила где-то в ожидании, пока мы за ней придём.

Дейв что-то пробормотал, очень довольный.

Немного погодя жена сказала:

— Дейв, милый. А вдруг объявятся её родители?

— Глупости! — отрезал он почти сердито. — Чего ради они вдруг объявятся? Уж раз они удрали и бросили её в разбитой машине, значит — крышка!

— Да, я тоже так думаю. Но тебя это совсем не тревожит?

Он возмущённо запыхтел.

— Даже если они и объявятся, им её не заполучить. Так что стоит ли забивать себе голову пустяками?

Бетти-Энн исполнилось пять, это была её последняя весна перед школой, и сейчас она сидела у окна и жадно глядела во двор, куда ей не ведено было ходить. После завтрака у них с Джейн вышла стычка из-за куклы (“Бетти-Энн, нельзя же разбрасывать игрушки где попало, ведь о них того и гляди кто-нибудь споткнётся”). За последние два месяца девочка провинилась по крайней мере десятый раз, и Джейн наконец рассердилась и решила её наказать.

Все утро Бетти-Энн, задумчивая, грустная, сидела у окна и после второго завтрака снова уселась на прежнее место. Наконец её терпение было вознаграждено: как она и надеялась, Джейн смягчилась, решила, что обошлась с ней слишком строго, и сказала с улыбкой в голосе:

— Ладно. Теперь можешь пойти погулять.

Упрямо сжав губы, Бетти-Энн соскользнула со стула. Не говоря ни слова, она гордо прошествовала к двери и вышла на солнечный свет. Она по-прежнему была возмущена, и детский подбородок её выражал непоколебимую решимость. Она спустилась с крыльца и через небольшой вишнёвый сад прошла прямиком к густо растущим вдоль забора мальвам. На одном цветке невысоко, так что дотянуться до него ничего не стоило, сидела пчела, и Бетти-Энн, не раздумывая, схватила её здоровой правой рукой и зажала в кулаке. Когда пчела ужалит её, мама Джейн почувствует себя виноватой. Папа Дейв, будь он дома, добродушно усмехнулся бы и сказал:

— Потерпи, до свадьбы заживёт.

Любимые его слова, которыми он встречал самые ужасные её царапины и синяки, слова, которые приводили её в ярость и всё-таки всякий раз вызывали смех сквозь сердитые слезы. А мама Джейн, увидев, что с ней приключилось, кинется, поцелует больное местечко, скажет:

— Ну-ну, малышка, сейчас мама приложит что-нибудь, и всё пройдёт.

Когда пчела наконец ужалила её, боль оказалась куда сильней, чем Бетти-Энн ожидала, и она замахала рукой, захлопала по платью, пытаясь избавиться от непонятливого насекомого. Потом с криком кинулась к дому;

— Ужалила! Меня пчела ужалила!

Окно кухни выходило к забору, и Джейн стояла у окна и поджидала её. Решительно подбочась, глядела в окно и, когда Бетти-Энн влетела в кухню, спокойно сказала:

— Ты же сама схватила, детка, я ведь видела.

Бетти-Энн удивлённо захлопала ресницами.

— Ты видела?

— Ну конечно:

Поняв, что на сей раз сочувствия не дождаться, Бетти-Энн сказала:

— Зря я её схватила.

Она ушла к себе в комнату и поплакала с досады, а потом вдруг поняла, как всё это смешно, и рассмеялась, и ужаленное место в конце концов перестало болеть.

В то последнее перед школой лето её ещё раз ужалила пчела, но теперь уже случайно, и ей тотчас поспешили на помощь. Ну, а если забыть о пчёлах, лето было очень славное, и, когда наконец наступила осень, которая вполне могла бы ещё и подождать, душу Бетти-Энн впервые тронула подлинная печаль.

Вновь, как и в прошлую зиму, она недоумевала: зачем в зимнюю пору всё умирает, ведь тогда больше всего скучаешь по живой зелени.

Но медленно, неотвратимо лето отступало, и в пугливом и радостном волнении она стала предвкушать близкое будущее, новую тайну, к которой ей вскоре-суждено было приобщиться.

В первый день осени Джейн повела её к неприветливому, сложенному из белого камня зданию, откуда прошлой весной до неё доносился весёлый смех, и познакомила там с совсем не страшной особой, которой весь этот долгий год предстояло быть её учительницей. Но едва Джейн ушла, Бетти-Энн испугалась — её окружали чужие стены и чужие, а быть может и враждебные, лица. На краткий миг ей почудилось, что дом Джейн и Дейва — надёжная защита и приют — потерян для неё навеки; клумба, сад, старый корявый дуб, всё, что было всегда таким прочным и незыблемым, стало лишь бесплотным воспоминанием. Кинуться бы сейчас за мамой Джейн и вместе с ней стремглав помчаться по обсаженной деревьями дорожке, потому что, если просидеть здесь ещё один нескончаемый час, и клумба, и сад, и корявый дуб — все исчезнет. (Тётя Бесси сказала как-то маме Джейн: “Вот с этого часа они и начинают от нас отходить. Что-то в них безвозвратно меняется. Учителя ухитряются оторвать их от нас”. Но папа Дейв не согласился с ней: “Чепуха, Бесси. Ведь в конце концов ей только пять”. “Впрочем, тебе-то это, наверно, не так тяжело, милочка Джейн, как… как, ну, ты же понимаешь…” Тут мама Джейн очень-очень покраснела. И Бетти-Энн ужасно хотелось спросить, отчего она рассердилась на тётю Бесси.)

Когда первое потрясение прошло, Бетти-Энн увидела, что все чужие вокруг глядят доброжелательно. Робкие улыбки первого знакомства сменились улыбками привета и дружелюбия. Дни быстро покатились к рождеству. А там внезапно набежали и промчались каникулы, и оживлённые, румяные, блестя глазами, все наперебой рассказывали, какие чудесные подарки принёс им Санта-Клаус. И каждый день так много было всяких новых дел, что Бетти-Энн даже не заметила, как вернулась и вновь дохнула истомой и свежестью весна.

За три недели до того, как распустить их на каникулы, мисс Кольер, учительница, раздала всем цветные карандаши.

— Такими вот карандашами вы будете рисовать весь год, — объяснила она.

Минут через пятнадцать она остановилась у парты Бетти-Энн. Бетти-Энн увлечённо раскрашивала плотный лист бумаги яркими карандашами.

— Что это у тебя вышло, Бетти-Энн? Большая бурая корова?

Не переставая рисовать, Бетти-Энн ответила:

— Это человек в дереве.

— Вот как?

— Да, — подтвердила Бетти-Энн, наморщив лоб, — кора дерева вся нахмуренная, и лицо у человека прямо в коре тоже все нахмуренное.

— Как странно, — сказала мисс Кольер. — Когда приглядишься, можно подумать, что ты и в самом деле так нарисовала.

— А как же.

— Нет, детка, я хочу сказать: можно подумать, будто это у тебя не случайно вышло, а ты так и хотела нарисовать.

— А я и хотела, — сказала Бетти-Энн, и мисс Кольер рассмеялась и потрепала её по волосам.

— Значит, ты вырастешь художницей.

Когда мисс Кольер отошла, Бетти-Энн, огорчённая тем, что её не поняли, проткнула пальцами человека в дереве и стала рисовать девочку. Лицо она старалась делать так, будто на него смотрят сразу с двух сторон.

В последнюю педелю школьного года мисс Кольер дала детям несколько простейших тестов, которые должны были выявить их способности (мисс Кольер лишь недавно окончила колледж). Бетти-Энн поняла, что от того, как она ответит на вопросы, для неё многое будет зависеть на протяжении всех восьми школьных лет. И старалась изо всех сил. Когда позднее директор хвалил мисс Кольер за умелую работу, не зная, однако, что же, собственно, делать со всеми этими ответами, мисс Кольер сказала:

— Вот это ответы Бетти-Энн Селдон. Она, безусловно, очень толковая девочка, но у меня такое чувство, что тест не выявил её истинных способностей, что многое осталось от нас. скрыто. Я отметила это на её листке.

— Да-да, вижу, — сказал директор.