— Я, разумеется, работаю в лазарете, — объяснила Рэйко. — Здесь много больных детей, некоторые подолгу не могут оправиться от простуды, она затягивается на несколько недель, часто вспыхивает корь.

Корь была бичом лагеря — ею заболевали не только дети, но и взрослые. А когда заражались старики, болезнь часто убивала их. За месяц, проведенный Рэйко в лагере, произошло уже несколько смертельных случаев — главным образом по причинам, которые в любом другом месте было бы легко устранить. Теперь Рэйко боялась ассистировать при операциях: условия были ужасными, не хватало даже эфира.

— Но мы справляемся, — с обреченной улыбкой добавила она. Ей жилось бы гораздо легче и радостнее, будь рядом Такео. Рэйко не могла себе представить, что ей придется пережить войну без мужа, но такое было вполне возможно. Она только молилась, чтобы Такео остался в живых и выдержал до тех пор, пока они встретятся. Когда они расставались в Танфоране, Такео выглядел совсем больным, а Рэйко ничем не могла помочь ему, только молилась и беспокоилась. — Будь осторожна, не заболей, — наставляла она Хироко. — Не переохлаждайся, ешь побольше и держись подальше от больных детей. В лазарете мне платят двенадцать долларов в месяц, — улыбаясь, она помогла Хироко распаковать чемодан и недовольно осмотрела ее пальто — для здешнего климата оно было слишком легким. — Тебе надо записаться в один из кружков вязания и запастись свитерами. — Достать шерсть было трудно, но некоторые из женщин распускали старые свитера и кофточки, чтобы связать новые, — особенно для детей или беременных женщин. Рэйко устроила нечто вроде палаты для рожениц, но на них старались не расходовать эфир или медикаменты, необходимые для более сложных операций. Похоже, в медицине наступила эпоха возвращения к давнему прошлому.

Разложив вещи, все вышли на крыльцо, залитое зимним холодным солнцем, и Тами рассказала, что в школе уже готовятся к Хеллоуину — кануну дня всех святых. Рэйко и Хироко отвели ее в школу после обеда, по дороге в лазарет.

Несмотря на предупреждения Рэйко, Хироко хотела помочь ей. Работу в лазарете она считала более интересной и полезной, чем на кухне.

Когда Рэйко представила родственницу врачам, те были рады, что у них появилась еще одна помощница. Хироко выдали передник и косынку и для начала поручили застилать кровати, стирать запачканные кровью простыни, чистить тазы и судна. Позднее вечером Хироко вырвало, и Рэйко посочувствовала ей.

— Мне жаль, что тебе досталась такая работа.

— Ничего, все в порядке, — хрипло прошептала Хироко, благодарная уже за то, что вырвалась из тюрьмы. Она была готова выполнять любую работу.

За следующие две недели она привыкла к работе в лазарете. Брала на себя самое трудное и грязное и мало-помалу начинала общаться с пациентами. Ее приветливость полюбилась всем, а поскольку Хироко бегло говорила по-японски, то часто переводила старикам, лежащим в лазарете. Пожилые люди особенно хвалили Хироко за знание древних обычаев.

Кен порадовался ее возвращению — с Хироко он мог поговорить о том, что его тревожило, она всегда была внимательной слушательницей. Он даже втайне признался ей, что слышал, как другие нисей поговаривают об отказе от американского гражданства, чтобы вырваться из лагеря и уехать в Японию, и о том, что он уже не раз размышлял над этим. Кен знал, что, приняв такое решение, он разобьет сердце матери, но пребывание в лагере в качестве пленника было ему ненавистно, в то время как другие американцы, такие же как он, сражались за свою страну.

Хироко умоляла его даже не думать о том, чтобы отказаться от гражданства, и уж тем более не говорить матери. Сильнее, чем когда-либо прежде, Кену хотелось вступить в армию США, но это было невозможно. Те японцы, которых успели призвать в армию, остались на базах или регулярных постах у границ страны. А недавно призывные комиссии стали классифицировать нисей как «иностранцев, непригодных к воинской службе», так что вопрос об армии отпадал и для Кена, и для других юношей вроде него. Хироко радовалась возможности время от времени образумить его. После встреч со своими приятелями Кен распалялся так, что ничего не желал слушать. Один или два раза он получал письма от Пегги из Манзанара, но связь между лагерями была затруднена, к тому же за время разлуки у каждого появились свои проблемы.

Салли тоже жилось несладко. В пятнадцать лет она считала себя уже взрослой и вожделела свободы. Ей хотелось встречаться с молодыми людьми из лагеря, многие из которых были воспитаны не в таких строгих правилах, как она сама. Рэйко старалась не выпускать дочь из виду, но сделать это не всегда удавалось. Хироко несколько раз беседовала с Салли о правилах и обязанностях, о необходимости слушаться мать. Салли раздражалась, когда Хироко приходилось играть роль старшей сестры.

— Ты всего на четыре года старше меня, — возражала она. — Как ты можешь быть такой наивной?

— Мы не хотим, чтобы ты попала в беду, — объясняла ей Хироко, советуя вступить в один из клубов для девочек. Но Салли считала, что это глупо. Хироко стала заниматься с симфоническим оркестром, играла поочередно на пианино и скрипке. В свободное время она учила детей искусству оригами и пообещала начать занятия в кружке аранжировки цветов — когда кончится зима и появятся цветы.

Новости с войны вызывали всеобщий интерес. Несколько обитателей лагеря получали газеты, хотя и не всегда они бывали свежими. Но Хироко сумела узнать, что Эйзенхауэр и его войска высадились в Касабланке, Оране и Алжире вместе с британцами, и сторонники режима Виши в Северной Африке сдались. Это была удачная кампания, и Хироко молилась, прося Бога уберечь Питера.

Четыре дня спустя германские войска вошли в оккупированную Францию — по-видимому, в основном чтобы подавить французское Сопротивление. До самого Дня благодарения больше новостей не приходило.

Ужин в День благодарения в тот год был скудным, никто не смог достать индейку. Несколько обитателей лагеря получили посылки от друзей. Другие заказывали вещи и продукты по каталогам, которые получали в лагере, тратя на них все заработанные деньги. Но все равно было трудно приготовить настоящий ужин, как полагалось в День благодарения, — его составляли только цыплята, гамбургеры да в некоторых случаях колбаса. Как обычно, люди благодарили Бога за то, что остались живы, а дети пребывали в возбуждении весь вечер перед праздником. В тот день на поезде привезли новую партию заключенных и еще одну группу перевели в лагерь из тюрьмы. Оттуда постепенно отпускали людей, едва их преданность стране переставала вызывать сомнения.

В среду, за день до Дня благодарения, Рэйко пришла домой днем и помогала Тами справиться с домашними заданиями. В дверь постучали — Салли открыла ее и надолго застыла на пороге. Вдруг она завизжала, и Рэйко бросилась к ней, чуть не сбив с ног гостя. Это был Такео. Он выглядел усталым и оборванным, похудел, поседел, но был жив, почти здоров, признан «преданным гражданином» и, если не считать двухмесячного заключения в тесной камере, с ним ничего не случилось.

— Слава Богу, слава Богу! — повторяла Рэйко, целуя мужа.

Такео обнял по очереди детей. Хироко смотрела на него удивленными глазами. Никому не верилось, что Такео вернется после столь долгого отсутствия.

Рэйко хлопотала над мужем, как мать над ребенком, трогая его, гладя по щекам и волосам, словно в очередной раз убеждаясь, что он настоящий, а не игра воображения.

Но когда он устало сел, она поняла: Такео почти сломлен случившимся — но не столько тем, что с ним стало, сколько тем, чего лишился. У него отняли право на свободу и уважение, не признавали его американцем, даже просто человеком, равным другим людям. В эти два месяца у него было много времени для размышлений, и, подобно многим другим, Такео думал, стоит ли вернуться в Японию, но решил, что это невозможно. Ему не хотелось уезжать, он уже давно перестал быть японцем и считал себя американцем.

Обида появилась, когда он понял, что страна, которую он считал родиной, отказалась от него.