Внезапно он встал.

— Давайте кое-что выясним прямо сейчас. Я женился на вас, потому что вам нужна защита, и вы мне за эту защиту платите. Для вас я что-то вроде телохранителя. Когда сестра уедет из страны, мы пожмем друг другу руки, разорвем отношения, и всему этому придет конец. Согласны?

— Конечно, — спокойно сказала она; ее глаза глядели ясно, без всяких эмоций.

— Сейчас, если вы не возражаете, я собираюсь спать. День был длинным.

При этих словах глаза у нее расширились настолько, что он понял, о чем она думает.

Не зная точно, почему так рассердился, он схватил две дорожные сумки, плюхнул их в центр постели, соорудив таким образом своего рода стену. Может быть, его гнев был вызван тем фактом, что он ни разу не ссорился с женщинами, а сейчас внезапно эта крошка-мышка ведет себя так, будто он превратился в сатира, в нечто подлое и омерзительное. Он ей так сильно не нравился, что она даже неохотно протянула ему через стол руку.

— Вот так, — сказал он противным голосом, кивнув на разделенную постель. — Это соответствует вашему представлению о приличиях? Я не знаю, почему вы так настаиваете на том, что я лишаю невинности отчаянно сопротивляющихся девственниц, но, смею вас заверить, — я не таков.

— Я не имела в виду… — начала было она, но он ее оборвал.

— Сейчас ложимся. Я вам не буду надоедать, так что перестаньте смотреть так озабоченно.

— Я не беспокоюсь, — тихо ответила она, потом перешла за хорошенькую маленькую ширму, которая стояла в углу позади кровати и стала переодеваться. Ровена потолковала с Дори наедине после того, как Коул объявил, что он и Дори поженятся. Ровена наговорила массу чепухи о том, что бояться не нужно, и сказала Дори, что для ее же блага нужно уверить мистера Хантера в том, будто он очень сообразительный. «Это важно для мужчины, — сказала Ровена, — для мужчины это необходимо». Дори не имела понятия, о чем толковала сестра.

— Проклятье! — услышала она голос Коула, потом слабое звяканье оторванной пуговицы, ударившейся о фарфоровую раковину.

Осторожно выглянув из-за ширмы, она увидела нахмурившегося Коула, сосредоточенно пытающегося раздеться, что с его рукой сделать было весьма затруднительно. «Герой, — подумала она, — человек, который никогда не просит о помощи».

Одетая в ослепительно белую ночную сорочку, которая закрывала ее от шеи до пальцев ног, она, обойдя ширму, подошла к нему. Тут же она поняла, что он имел в виду, говоря ей, что определенно не может ее раздеть, но здесь наконец Дори чувствовала себя компетентной. В последний год жизни ее отец был инвалидом, и ей единственной он позволял за собой ухаживать. Она привыкла одевать и раздевать мужчину.

— Так, позвольте мне, — сказала она деловым тоном и за считанные минуты освободила Коула от верхней одежды. Она не подозревала, что он, глядя на нее сверху, улыбался в изумлении и с некоторым недоверием.

Она также не подозревала, с каким выражением он смотрел на ее густые волосы, заплетенные в невинную косу. В течение дня ее волосы были стянуты в тугой узел, ни единой прядки не выбивалось из гладкой прически. Но сейчас волосы выглядели мягкими и немного вились около лица. И странно, что и ее чопорная ночная сорочка была очень провоцирующая. Он привык видеть женщин в черных или красных кружевах, а не в чистом, сияющем, девственно белом. Увидев ее полностью скрытой под одеждой, он захотел узнать, что там еще, кроме того, что можно разглядеть через шелк.

Когда он остался в нижнем белье, она откинула покрывало на кровати и почти толкнула его на постель. Потом, как будто проделывала это тысячи раз, подоткнула одеяло вокруг него, быстро чмокнула в лоб, повернулась, задула лампу у кровати и пошла к двери.

Она уже взялась за дверную ручку, когда опомнилась — где она и что только что делала. С изумлением на лице, она повернулась. Коул, подложив под голову здоровую руку, усмехался над ней с удовольствием.

Неожиданно они оба расхохотались.

— А будет мне рассказ на ночь? — спросил Коул, заставив Дори покраснеть от смущения.

— Мой отец… — начала она объяснять, но потом засмеялась и сказала: — А какую историю вы хотели бы услышать? О банковских грабителях или о картежных секретах в полдень?

— В ней будут фигурировать мои друзья? Она еще веселее захохотала.

— Если речь пойдет о преступниках, то непременно о ваших друзьях, так что ли?

Он хмуро улыбнулся:

— Вы так сказали это, будто если меня посадят в тюрьму, то это будет воссоединение семьи.

— Подозреваю, что если вы когда-нибудь даже и заглядывали в церковь, то не дальше кладбища, — отозвалась она.

Она хотела пошутить, но шутка вышла неудачной, потому что в том, что она сказала, было много истины. Ни она, ни Коул, не хотели думать, как близко к смерти он жил.

С ее стороны постели горела лампа. Лишь подойдя к своей половине постели, она полностью осознала, что находится не в родительском доме, что мужчина — не отец-инвалид. Даже не взглянув на тяжелые сумки, которыми он разделил постель, она откинула одеяло, задула лампу и нырнула в постель — спиной к нему. Через некоторое время она спросила:

— Ваши родители — приятные люди?

— Нет. — Он помедлил. — А как ваши? Любили ли вы этого тирана, вашего отца?

— Никогда об этом не размышляла. Думаю, что любила. Он был единственным родителем, которого я знала.

— Так сейчас из семьи у вас только сестра?

— Да. Но она живет далеко — через континент и океан. — Она помолчала. — И у нее муж и двое детей.

— А это значит, что вы одна.

Она не ответила, да он этого и не ждал. Поезд мчался, стуча колесами, но этот звук, казалось, завораживал их обоих. Коул думал, что сцена почти интимная, они в постели вместе, но не касаются друг друга. Он никогда прежде не проводил с женщиной в постели целую ночь: он навсегда взял себе за правило, закончив свое дело, сразу же уходить. Он нашел, что после телесных утех разум его притупляется и он может стать легкой добычей для любого преступника, желающего самоутвердиться, убив Коула Хантера. Это было новое для него ощущение — быть с женщиной для чего-то другого, не для полового акта. Он повернулся и подложил под голову согнутую руку.

— Вы спите? Я имею в виду, если засыпаете, я…

Она повернулась, чтобы взглянуть на него. От лунного света, едва пробивавшегося сквозь занавески, ее глаза были яркими и живыми.

— Я совсем не сплю. Вы хотите поговорить?

Конечно, это было нелепо и смешно. Он был человеком действия, а не слов. Да, разумеется, он мог хорошо говорить, когда в этом была нужда. Он часто пользовался словами, а не оружием, чтобы примирить спорщиков, хотя и не был тем, кто годится для праздных бесед. Но именно сейчас он был слишком возбужден, чтобы спать. Может быть, оттого, что женщина, которая для него была запретным плодом, лежала рядом. Может, оттого, что он сделал сегодня невероятное — он наконец женился. Или, может быть, потому, что он начинал любить эту женщину. А почему — только Богу известно. Она даже отдаленно не соответствовала его представлению о том, какой должна быть женщина, и до сих пор он не чувствовал желания запрыгнуть с ней в постель — чем скорее, тем лучше, а потом так же быстро разбежаться.

— Как ваше имя? Я слышал, ваша сестра называла вас Дори, но сегодня в церкви священник назвал вас по-другому.

— Эполодорайя[1]. Это греческое имя, так по крайней мере сказал отец. Он также сказал, что имя нелепое, но это было предсмертное желание матери, так что он мне дал это имя.

Он приподнялся и оперся о спинку кровати, закинув руку за голову.

— Эполодорайя. Мне оно нравится. Я рад, что ваш отец согласился на него.

— Наша повариха сказала, будто поклялась моей матери, что не отстанет от него, если он не назовет меня так, как она хотела. Мой отец не был суеверным, он просто никогда не давал другому человеку право выбора.

Коул засмеялся. Она умела даже глупые вещи сделать забавными.