В начале своего повествования я упоминал, что благодаря детям, которыми умножилось здешнее население с 1944 года, когда я впервые приехал сюда, Биг-Сур приобретает новый облик. Несомненно, дети играли важную роль и во времена пионеров, когда Пфайферы, Гарланды, Посты и другие первые поселенцы осваивали край. Сегодня большинство тех детей сами стали дедами. Сегодня больше не найти семейства, которое, как некогда семейство Гарландов, во всем обходилось бы собственными силами. (Несколько десятилетий Гарланды жили, совершенно не пользуясь деньгами.) Нет, старые времена ушли безвозвратно. Будущее принадлежит детям, которые переполняют сельскую школу.

Что поражает меня в этих мальчишках, так это их непохожесть. Каждый из них — личность, со своим вполне сложившимся характером, со своими особыми повадками. Одни, как юный Дейтон, отец которого лесоруб, живут довольно далеко от общины и учатся грамоте дома. Других, кто еще слишком мал, чтобы посещать школу, отцы, уходя на работу, берут с собой, что вряд ли хуже, чем если бы они оставались дома, путаясь под ногами у матерей, целый день хлопочущих по хозяйству. Иногда матери бывают вынуждены, между разводом и новым замужеством, устраиваться на работу; тогда ребенок большую часть дня проводит один, сам заботясь о себе, что способствует развитию в нем самостоятельности.

Я думаю о маленьком приятеле Тони, которого особенно люблю, — Майке Хогланде, или Малыше Майке, как все его кличут. Уже в четыре года Малыш Майк был, что называется, парень с характером. Как-то он прожил у нас неделю, пока его мать была в отъезде. Каким он был чудесным прибавлением в нашем семействе! Мне не приходилось видеть такого кроткого, спокойного и такого молчаливого ребенка. О чем бы его ни спрашивали, он всегда отвечал «да», но таким отрешенным голоском, что его едва было слышно. Даже когда его звали за стол, предлагая нелюбимое или непривычное блюдо, он тоненько говорил «да» и садился есть. Порой, чтобы поддразнить его, посмотреть, способен ли он сказать «нет», я спрашивал, не хочет ли он, чтобы я его отшлепал. И он отвечал: «Да». Иногда он разнообразил ответ и говорил: «Да, пожалуйста».

(Первое слово, какое научился произносить Тони, было «нет». Он не говорил, он орал: «НЕТ!» Понадобился год, прежде чем кто-нибудь мог заставить его сказать «да».)

Да, Майк был прелестным ребенком. И, как Спарки из детской радиопередачи (которую дети просто обожают!), — не столько мальчик, сколько эльф. Писклявый Спарки, как всем известно, тараторит без умолку. При этом мерзко и отвратительно коверкает слова. У меня ушло несколько дней, пока я стал понимать его «эльфов» жаргон.

Очарование Майка в его молчании. Это необыкновенно значительное, выразительное молчание. В нем есть что-то от молчания мудреца, от молчания святого. Святого, подобного Джузеппе ди Купертино[126]. Те, кто читал замечательные страницы, посвященные ему Сандраром, могут вспомнить, что Джузеппе отдали монахам, потому что он был полный идиот. Пред Богом же он был один из блаженных. Сила неистовой любви сделала его способным к левитации и поддерживала в воздухе, когда он совершал свои невиданные полеты.

В Майке нет ничего от идиота, каким бы молчаливым, ласковым и эльфоподобным он ни был. Напротив, он постоянно удивляет и интригует нас. Он точно знает, чего хочет, и обычно добивается желаемого, но только спокойно, ненавязчиво, почти бескорыстно. Однажды я, опустошив счет в банке, купил Тони дорогую пожарную машину; уже спустя неделю ею владел Майк. Они совершили обмен. К тому же сделка была совершенно честной, поскольку Тони машина через три дня надоела. (Звучит ужасно, но это истинная правда.)

Майк может взять сломанную игрушку, больше того, любую ненужную вещь и увлеченно играть ею несколько месяцев кряду. Когда ему хочется получить самолет — деревянный, стоящий всего десять центов, — он просит один, а не дюжину самолетов сразу. У него талант заставлять их совершать рекордно дальние полеты. А если они ломаются, он умеет их починить. Не то что Тони. Тони весь пошел в отца, который предпочитает бросить машину на шоссе и отправиться пешком в ближайший город, нежели поднять капот и пачкать руки. Дело не в нежелании запачкать руки, право слово... а в том, что его отец знает наперед, что не способен что-нибудь починить, особенно всякую механику.

А вот трое мальчишек Лопесов не такие. Те еще задолго до того, как повзрослеют, научатся ремонтировать все что угодно, выходить из какого угодно положения. Должен сразу сказать, Лопесы — образец семьи, каким я его вижу. Отец, мексиканец, — что называется, рабочая сила, настолько дешевая, что всякий, кто хоть сколько-нибудь соображает, отдал бы правую руку, чтобы вечно иметь его при себе. Мать — настоящая мать, в подлинном смысле этого слова. Из Мексики они приехали с багажом тех драгоценных качеств, которые американцы склонны недооценивать и даже эксплуатировать: терпением, отзывчивостью, чувством собственного достоинства, почтительностью, мягкостью, скромностью, выдержкой и неистребимой любовью. Младшие Лопесы в полной мере унаследовали эти родительские добродетели. Их четверо: трое мальчиков, двое из которых — близнецы, и девочка постарше. Они живут в полном согласии, как одно большое семейство. Я бы сказал, почти как Святое семейство. И своей жизнью они доказывают, что слово «семья» что-то значит. Ничто не может разрушить ее изнутри и, возможно, никакая внешняя сила тоже. Им несладко пришлось в этой «стране свободных и смелых», как это обычно бывает с мексиканцами. Но они заслужили любовь и уважение всех, кто знает их и видел, как они борются с трудностями.

Когда непоседливой мамаше из поселка хочется подкинуть кому-нибудь свое чадо на день, а то еще и на ночь, или же на неделю, или даже на месяц, она неизменно обращается к Лопесам. Роза Лопес никогда не отказывает. В ее словаре отсутствует слово «нет». «Si senora!» — говорит она и ведет бедную овечку к себе в овчарню, будто собственную. И там, в сияющей чистотой тесной хибаре, которую они называют своим домом, американский ребенок, может быть, впервые в жизни видит изображение Святой Девы, горящую свечку перед распятием, четки, висящие на гвоздике на стене. Может быть, американский ребенок впервые в жизни видит и то, как взрослые складывают ладони в молитве и, склонив голову, повторяют слова литании. Я не католик; и я не вижу смысла во всем этом католическом лицедействе. Но я глубоко уважаю Лопесов — набожную и ревностную католическую семью. Когда я посещаю их, я испытываю чувство, какое должен, но не всегда испытывает человек, посещая церковь. Это чувство незримого присутствия Бога. И пусть я против четок, распятий, икон и цветных литографий с изображением Девы Марии, я говорю: хорошо, что есть хоть один дом в Биг-Суре, где атрибуты веры выражают то, что должны выражать.

Мальчишки у Лопесов горазды на проделки, вечно веселы и неугомонны и хорошие помощники матери. В них нет и следа злости, подлости или вульгарности. Как это часто бывает в Америке, дети в семьях эмигрантов, особенно в бедных семьях, похоже, от рождения обладают тактом, восприимчивостью и душевностью, чего обычно недостает американскому ребенку. У мальчишек Лопесов есть кое-что сверх того. Я назвал бы это рыцарским характером. Если им приходится играть с детьми младше их, а такое случается часто, они опекают их так, как не сумел бы взрослый. Что мне в них особенно нравится, так это серьезность, с которой они играют, а они ребята живые и обладают врожденным чувством игры. Никогда от них не услышишь нытья и хныканья. В пять-шесть лет они уже были маленькими мужчинами. Что до Розиты, дочки Лопесов, то она была маленькой мамой с тех пор, как начала ходить.

Работая по найму садовником, сеньор Лопес не мог позволить себе покупать детям дорогие игрушки. Главное, чтоб они были здоровы. Он очень любил своих детей и умело с ними обращался — ласково, но твердо. Его жена, Роза, едва успевала за день справиться с домашними делами. У них не было ничего из тех домашних агрегатов, без которых даже беднейшая американская семья не может обойтись. (Я использую прошедшее время, поскольку рассказываю об их жизни в Кренкел-Корнерсе в те годы, когда мы тоже злоупотребляли добротой Розы.) Нет, семье Лопесов было не до роскошеств. Они были счастливы уже тем, что сеньор Лопес имел работу — и, может, тем, что не умирали с голоду.