Ежели новому духу случится воплотиться в женщине, положение становится еще сложней. «Это не женское дело!» Как будто сфера духа принадлежит исключительно мужчине.

Но трудности Джин Уортон объяснялись не просто тем, что она женщина, но еще и тем, что она личность и человек общественный. Должен мимоходом признаться, что больше всего ей мешала принадлежность к женскому полу. Что не столь уж странно, принимая во внимание вековые старания мужчин воздействовать в своих интересах на женское сознание.

Но вернемся к главному... Во всей полноте и трагически остро эта проблема представлена во втором томе трилогии Вассермана[145], которая открывается романом «Дело Маурициуса». В английском переводе роман называется «Доктор Керкховен». Этот Керкховен — выдающийся целитель, который вдруг оказывается не духовным целителем, а психоаналитиком. Самый дар Керкховена несет ему погибель. Спасая других, он убивает себя. Не по собственной воле и не сознательно, но потому, что он таков по природе. И то, что он совершает (ради других), вовлекает его в драму, которую не в силах прекратить ни он, ни любой другой человек. У Керкховена не было намерения «спасти мир». Он был человек страстный, невероятно проницательный, намерения его были чисты и бескорыстны. Он стал жертвой собственной сострадательной натуры. Надо самому прочитать книгу, чтобы убедиться, что он был почти безупречен.

В известном смысле чтение этой трилогии, а также долгие и необычайно плодотворные беседы с Рене Нель у нее в Беверли-Глен подготовили меня к тому, чтобы, по крайней мере частично, понять и отнестись с сочувствием к духовной драме Джин Уортон. Как я объясняю ее положение, она достигла той точки, когда помощь другим перестает быть бесполезной и абсурдной и превращается в благоуханную реальность. Она порвала с церковью, более того, со всякого рода организациями, как еще прежде — с домом и родителями. Невероятно чуткая к горю и страданию других, знакомая с равнодушием и слепотой, которые являются причиной всех наших невзгод, она, по существу, вынуждена была принять на себя обязанности наставницы, утешительницы, целительницы. И в этой роли она была естественна и скромна, больше похожа на ангельское существо, нежели на вершительницу добрых дел. Исполняя свою миссию служения людям, она наивно верила, что заставляет страдальцев вспомнить о природе и существовании истинного источника силы и здоровья, мира и радости. Но, как все, кто проводил подобный эксперимент, она постепенно пришла к пониманию, что люди заинтересованы не в божественной силе, которая открыта для них, а в том, чтобы найти посредника, кто исправил бы то, что они сотворили с собой по глупости или скудости душевной. Она обнаружила то, что другим, циничным, известно слишком хорошо: люди предпочитают веровать в далекого Бога и поклоняться ему, чем жить по законам божественной природы, как определено им по рождению. Она обнаружила, что люди предпочитают легкий путь, путь лени, безответственности, исповеди, раскаяния и новых прегрешений трудному, но прямому пути, который ведет, нет, не на Крест, но к жизни более богатой, жизни вечной.

Вы говорите: «Старо!»? Но почему вы так считаете? Слишком умны или убедились в этом на собственном горьком опыте? Это вещи разные. Никто по доброй воле не выбирает путь мученика, однако для тех, кому не грозят нечеловеческие испытания, он может казаться привлекательным. И никому не приходит мысль спасать мир, пока он впервые не познает чудо личного спасения. Даже профаны способны увидеть разницу между Лениным и Франциском Ассизским[146], между Франклином Делано Рузвельтом[147] и Рамакришной или даже Ганди. Что же до Иисуса из Назарета или Гаутамы Будды, то кто может даже помыслить сравнивать их с какой угодно исторической фигурой?

Когда, к собственной своей радости, она показала, что способна исцелять физические недуги, когда обнаружила, что исцеление достигается не столько действием, сколько прозрением, она все свои силы посвятила тому, чтобы убедить других, что сама она тут не больше, чем инструмент, — не я, «...но пославший Меня Отец!»[148] — что каждый может обрести ту же способность к исцелению, стоит ему лишь раскрыть глаза, прозреть. Подобные энергичные попытки вызвали только недоразумение и непонимание окружающих. И усиливающееся отчуждение. Не то чтобы люди перестали обращаться к ней за помощью (всякого рода), но именно те, кому она помогла, меньше всего желали разделить ее взгляды. Что до других, кто наблюдал за всем со стороны, то тут все было определено заранее. В великом они видели смешное. Видели самолюбование там, где была только одна невероятная скромность.

Разговаривая с ней об этих ее трудностях, я призывал ее быть более отстраненной. Мне легко было представить, каким образом она снова и снова попадала в одну и ту же ловушку, как позволяла, невольно, использовать и эксплуатировать себя. Как простым вопросом, искренним, как ей казалось, ее провоцировали на бесполезные и мучительные объяснения. Порой я винил ее (про себя) в излишней навязчивости, в стремлении исправить все и вся, ни перед чем не останавливаться, всюду совать свой нос. Но даже намек на возможность отказаться от этого причинял ей боль. Она и не подозревала, или так казалось, что другим ее постоянное желание помочь бывает в тягость. Всегда находясь в боевой готовности, она была как часовой, борющийся с усталостью. Иначе и быть не могло, это было определено самой ее натурой. Знаю, ее попытки исправить существующее положение и должны оставлять равнодушными тех, кто с готовностью закрывает глаза на несчастья и страдания других. Но для людей чутких и отзывчивых, в высшей степени отзывчивых, задача не в том, закрывать глаза или держать их открытыми, но в том, чтобы воздерживаться от вмешательства. «Куда дурак во всю прыть, туда ангела не заманить», — говорит пословица. Несомненно, ангелы видят многое такое, что простым смертным недоступно; если ангелы колеблются, то вовсе не потому, что заботятся о самосохранении.

Когда человеку следует решиться на действие? Что подразумевать под действием? И не оказывается ли иногда человек в таком положении, когда отказ от действия есть высшая форма действия? Иисус молчал, стоя перед Пилатом. Будда протянул толпе цветок, дабы люди его созерцали, и это была его величайшая проповедь.

— Джин, — решился я однажды сказать, — вот вы заявили, что все что ни есть — благо, что зло — это лишь негативная сторона позитивного, что замысел совершенен, что свет рассеет тьму, что истина восторжествует и уже торжествует... Но способны ли вы воздержаться от помощи слабому, от попытки исправить бесчестного, способны ли ответить молчанием на глупые вопросы или властные требования? Можете ли просто быть самою собой, уверенной, что больше от вас ничего и не требуется? Разве этого недостаточно — быть? Или, как вы выражаетесь, видеть? Видеть фальшь, иллюзию, подделку?

У меня никогда не возникало малейшего сомнения в ее искренности. Единственный недостаток, смею так это назвать, который я мог обнаружить у нее, — это чрезмерное чувство сострадания. Тем не менее может ли быть более тесная связь между человеческим и божественным? Сострадательная натура пробуждается именно тогда, когда сердце и разум становятся едины, когда воля полностью подчиняется их власти. В подлинном сострадании нет ни пристрастности, ни личного отношения. В нем ничего нет от уступчивости или бессилия. Как раз напротив. Сострадание, едва вступая, сводит все диссонансы к единому созвучию. Но оно может возникнуть, стать эффективным и оказать магическое действие только при наличии абсолютной уверенности, абсолютного совпадения с истиной. «Я и Отец — одно»[149].

Я же порою замечал у нее колебания или нерешительность, что заставляло ее в моменты слабости делать над собой легкое усилие, что только «мастер» способен себе запретить, — а если не запрещает, то потому, что уверен в последствиях. Прежде ей часто приходилось делать над собой мучительные усилия, и это дорого ей обошлось. Существовала небольшая опасность, что это может повториться. Вопрос был в том, как продвигаться дальше, как стать еще более полезной людям, но при этом избежать новых соблазнов, новых ловушек, которые расставляет нам наше эго. Она сознавала эту опасность и каждый день заново приучала себя подавлять даже самое чистое, но рассудочное желание прийти на помощь. Понимая, что увещевать самое себя — это все равно что напоминать себе о собственных недостатках, она также заставляла себя повиноваться только душевным порывам. Борясь за то, чтобы оставаться открытой, чтобы не принимать решений, не давать оценок, не проявлять волю, видеть каждую ситуацию такой, какова она есть на данный момент, а не была прежде, борясь за то, чтобы не бороться, сражаясь за то, чтобы не сражаться, решая не решать, она превратила себя в поле битвы. Внешне эта сложная борьба никак на ней не отражалась; она всегда выглядела безмятежной, уверенной в себе, полной оптимизма и благополучной. Однако внутри нее пылало пламя. У нее была задача в жизни, но какова она, эта задача, было все менее и менее ясно. Чем мудрей она становилась, чем проницательней, тем больше сужалось для нее поле деятельности. А она всегда была личностью очень активной, очень энергичной. Наверно, и не представляла себе, что такое усталость. Она изо всех сил старалась быть как можно незаметней. Она даже покорилась желанию покориться. Но ее жизнь — для тех, кто с тревогой следил за ней, — казалось, становится все более бурной, более сложной. Ее приезды и отъезды были беспорядочны, как метания стрелки компаса в присутствии рудной залежи. Каждый находил свое объяснение ее поступкам, но ни одно из них не было верным. Даже ее собственное.