Я, несомненно, в некотором роде стимулировал его. Мои наивный оптимизм и безрассудство дополняли его врожденный пессимизм и осторожность. Я был искренен и откровенен, он — рассудителен и сдержан. Я легко перескакивал с предмета на предмет; он, напротив, предпочитал ограничиться какой-то определенной темой и всецело сосредоточиться на ней. Ему были присущи чисто французские здравомыслие и логичность, я же часто противоречил себе и нес околесицу.
Объединяло нас то основное, что свойственно всем Козерогам. В своей книге Miroir d'Astrologie[270] он кратко и четко подытожил эти общие черты, отличающие Козерогов. В разделе «Analogies»[271] он излагает это следующим образом, привожу лишь несколько фрагментов:
«Философы. Исследователи. Чародеи. Отшельники. Могильщики. Нищие.
Глубина. Одиночество. Страдание.
Пропасти. Пещеры. Покинутые места».
А вот несколько Козерогов разных типов из его списка: «Данте, Микеланджело, Достоевский, Эль Греко, Шопенгауэр, Толстой, Сезанн, Эдгар Аллан По, Максим Горький...»
Позвольте добавить в список еще несколько качеств, по Морикану, общих для всех Козерогов.
«Мрачные, молчаливые, замкнутые. Любят уединение и все таинственное, задумчивы.
Печальные и серьезные.
Стары от рождения.
Плохое замечают прежде хорошего. Любой недостаток тут же бросается им в глаза.
Раскаяние, сожаление, постоянные угрызения совести.
Не забывают обид.
Смеются редко или никогда; если же смеются, то язвительно.
Глубоки, но скучны. Развиваются медленно и трудно. Упорны и настойчивы. Неутомимые работники. Используют любую возможность, чтобы сколотить капитал или продвинуться по службе.
Неутолимая жажда знаний. Строят долгосрочные планы. Имеют склонность к изучению сложных и абстрактных вещей.
Живут одновременно на нескольких уровнях. Способны думать о нескольких вещах сразу.
Освещают только пропасти...»
В каждом доме, или знаке Зодиака, по три декана. Рожденных в первом декане — мое рождение пришлось на 26 декабря — Морикан определяет следующим образом:
«Исключительно терпеливы и настойчивы. Способны на что угодно ради успеха. Достигают поставленной цели благодаря упорству, но постепенно... Склонность преувеличивать важность земного бытия. Жадность. Привязанность, постоянство в любви и ненависти. Высокое мнение о себе».
Эти характеристики я привел здесь по нескольким причинам. Читатель решит, каждый для себя, какие из них важны, а какие нет.
Но продолжим... Когда я впервые встретил Морикана, он жил — а верней, влачил существование — в захудалом «Отель Модиаль» на рю Нотр-Дам де Лоретт. Он только что перенес страшный удар — потерю всего своего состояния. Оставшись без гроша и не имея способностей или желания заниматься практическими делами, он жил впроголодь. На завтрак — кофе с круассаном у себя в номере, на ужин — частенько то же самое, и ничего в промежутке.
Анаис ему сам Бог послал. Она помогала ему в меру сил, выручая кое-какой мелочью. Но кроме Морикана у нее были другие, всего, правда, несколько человек, кому она тоже считала себя обязанной помогать. Морикану и в голову не приходило, что, знакомя его со мной, Анаис надеялась освободиться от части обузы. Она сделала это, как всегда, мягко, тактично, осторожно. Но было ясно, что на Морикане она поставила крест.
Анаис прекрасно знала, что я не в состоянии оказать ему никакой поддержки, кроме моральной, но она так же знала, насколько я изобретателен и находчив, что у меня полно самых разных друзей и знакомых, и, если захочу, я смогу изыскать способ, как помочь ему продержаться, по крайней мере какое-то время.
И она не слишком ошибалась в этом своем предположении.
Само собой разумеется, первым делом, на мой взгляд, надо было позаботиться о том, чтобы несчастный малый питался регулярней и сытней. Гарантировать ему трехразовое питание мне было не по силам, но изредка накормить его я мог. Время от времени я вел его куда-нибудь позавтракать или поужинать: чаще же приглашал! к себе и старался накормить повкусней и посытней. Поскольку oн почти постоянно ходил полуголодный, было не удивительно, что он пьянел к концу застолья. Пьянел не от вина, хотя выпивал порядком, но от еды, которую его истощенный организм не способен был усваивать в таких количествах. Ирония состояла в том — и я прекрасно знал это по своему опыту! — что к тому времени, как он добирался пешком до своего отеля, он снова был голоден. Бедный Морикан! До чего мне была знакома эта нелепая сторона его несчастий! Шагаешь с пустым брюхом, шагаешь с набитым брюхом, шагаешь, чтобы еда улеглась, шагаешь в поисках еды, шагаешь, потому что это единственное развлечение, которое тебе по карману, как это обнаружил Бальзак, когда поселился в Париже. Шагаешь, чтобы избавиться от голодных видений. Шагаешь, чтобы не плакать. Шагаешь в напрасной и отчаянной надежде встретить добрую душу, которую тронут твои муки. Шагаешь, шагаешь, шагаешь... Да что там говорить! Поставим диагноз: «паранойя, не требующая изоляции», и забудем.
Разумеется, несчастьям Морикана не было числа. Господь, как Иова, всячески испытывал его. Совершенно не обладая верой последнего, он тем не менее демонстрировал замечательную стойкость. И, может, самое в ней замечательное было это отсутствие опоры. Он изо всех сил старался сохранять лицо. Выдержка редко изменяла ему, во всяком случае, в моем присутствии. Когда же случалось, что он не мог сдержать слез, я совершенно терялся, не знал, что сказать, что делать. Его мучения имели особый характер, это были мучения человека, не способного понять, почему из всех людей именно он избран для наказания. Он давал мне понять, всегда намеком, что никогда не замышлял причинить зло ближнему. Напротив, всегда старался быть полезным другим. Ему нравилось верить, и, не сомневаюсь, он был искренен в этой вере, что он не имел злых намерений в отношении кого бы то ни было, ни к кому не питал враждебности. И в самом деле, он не сказал ни единого дурного слова о человеке, который был ответствен за его теперешнее бедственное положение. Причину случившегося с ним несчастья он видел исключительно в своей излишней доверчивости. Как если б виновен был он сам, а не тот, кто злоупотребил его доверием.
Пораскинув какими были мозгами, ибо в том, что касалось практических дел, я не намного отличался от него, я наконец придумал попросить друзей, чтобы они за умеренную плату заказывали Морикану свои гороскопы. Кажется, я предложил платить ему по сто франков, хотя, вполне возможно, что лишь по пятьдесят. За двенадцать — пятнадцать франков можно было очень недурно пообедать. Что до платы за номер в отеле, то она не могла быть больше трехсот франков в месяц, а то и меньше.
Все шло отлично до тех пор, пока список моих друзей и знакомых не оказался исчерпан. Тогда, чтобы не дать Морикану пойти на дно, я стал их придумывать. То есть сообщал ему имя, пол, день, час и место рождения людей, которых не существовало. Разумеется, платил за эти гороскопы я, из собственного кармана. По словам Морикана, который совершенно не подозревал, какой оборот приняло дело, эти воображаемые персонажи представляли собой поразительное разнообразие характеров. Иногда, столкнувшись с особо нелепой схемой, он выражал желание встретиться с самим субъектом или выпытывал интимные подробности его жизни, что мне, конечно, не составляло труда придумать, и я плел что в голову взбредет о том, кто вызвал его интерес.
Когда наступала пора толковать личный гороскоп, Морикан производил на окружающих впечатление человека, наделенного несомненным даром прорицания. Толковать схему ему помогало шестое чувство, как он это называл. Но зачастую ему не требовались ни схема, ни дата, ни место рождения, ни прочие подобные подробности. Никогда не забуду банкет, устроенный группой, субсидировавшей журнал «Volontes»[272], который возглавлял Жорж Пелорсон. Среди присутствовавших мы с Юджином Джоласом были единственными американцами, остальные — все французы. В тот вечер за столом собралось человек, должно быть, двадцать. Превосходная еда, обилие вин и ликеров. Морикан сидел напротив меня. По одну руку от него — Джолас, по другую, если не ошибаюсь, — Раймон Кено[273]. Прекрасное настроение у всех, оживленный разговор.
