— Когда-то у меня был сын, — произнес Марк Эмилий Скавр невозмутимо, — но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын. Он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты наши предки; в конце концов все зависит от наших потомков.

Лицо Суллы скривилось.

— Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, — отозвался он.

— Поэтому я все и рассказал.

— Не думаешь же ты, что это только дело случая, принцепс Сената?

— Нет, не думаю, — подтвердил Скавр. — Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, — и вот я здесь, руковожу Римом; Сейчас я вижу, что ты — больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких, как Сатурнин.

— Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. — Сулла подумал и уточнил: — Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.

— Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий.

Они пошли по направлению к Сенату.

— Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, — предположил Скавр. — Он более трудный человек, чем Луций Юлий Цезарь, — такой же ненадежный, но более властный.

— Он не тревожит меня, — спокойно ответил Сулла. — Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии — делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.

— Как?

— Раздавить ее.

— Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.

— В конце концов, это не имеет значения, — заметил Сулла, улыбаясь. — Когда я раздавлю горошину, то возьму на себя командование сам.

Из уст любого другого человека это прозвучало бы хвастовством, и Скавр залился бы смехом, но Сулла изрек это как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.

Зная, что на третий день января ему исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной тощей неказистой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после центуриатных выборов. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с Суллой-младшим, в последнее время он стал держаться намного скромнее. В свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда стоял молодой Цицерон в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь больше не было никого. И наверное, никогда и не будет. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты; городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда вновь и не откроются. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные затянуты военным водоворотом.

Но больше всего пугало Цицерона то обстоятельство, что ни у кого не оставалось и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал, и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить. О, юный Цицерон и в самом деле беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем. Он перебрал всех — от принцепса Сената Скавра до Луция Цезаря. Этот Марк Туллий был слишком мелкой рыбешкой, уродцем с Форума неполных семнадцати лет. И в самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец, следует забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься, чем придется.

Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; сплошь пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы столь же тягостной, сколь важной, работы, которая явно не доставляла им удовольствия. Председатель был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, — остальные занимались огромными свитками — и без малейшего интереса окинул взглядом плохо развитую фигуру юнца (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву).

— Первое имя и семейное имя?

— Марк Туллий.

— Первое имя и семейное имя отца?

— Марк Туллий.

— Первое имя и семейное имя деда?

— Марк Туллий.

— Триба?

— Корнелия.

— Прозвище, если есть?

— Цицерон.

— Класс?

— Первый.

— Отец имел общественную лошадь?

— Нет.

— В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?

— Конечно.

— Твоя триба сельская. В какой области?

— Арпин.

— О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?

— Луций Лициний Красс Оратор.

— А в данный момент никто?

— В данный момент никто.

— Можешь отличить один конец меча от другого?

— Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.

— Ездишь на лошади?

— Да.

Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.

— Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.

И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они хоть раз слышали его выступление на Форуме! Но если это было и так, то они искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Попросив направление на религиозный пост, Марк Туллий создал бы себе в их глазах репутацию труса; он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульское звание. Цицерона всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать о своих печалях. Все находились на военной службе где-нибудь за пределами Рима — от Тита Помпония до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Сулла-младший, единственный, на кого мог рассчитывать Марк Туллий, был мертв. Некуда идти, только домой. И Цицерон-младший зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаяния.

От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в дни опасности для отечества это должны были сделать и capite censi — неимущие. Однако пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался прибегнуть к протекции своих наставников с Форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором мог бы блеснуть своими литературными талантами. Юный Цицерон надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его вот-вот подчинят системе, которую он ненавидел, что он может умереть, погибнуть в бою.

Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; в душе Квинт предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.

— С тобой у меня одни неприятности! — заявила она, когда старший сын вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что хотя бы мать выслушает его с сочувствием. — Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома, и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище? Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому все то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг. Они разбавляют вино водой, приносят счет за лучшие оливки, а подают худшие, покупают половину количества того хлеба и масла, которое мы заказывали, а сами едят и пьют в три горло. Мне приходится делать все закупки самой! — Она сделала паузу, чтобы отдышаться. — Это твоя вина, Марк! Все твои нездоровые амбиции! Я всегда говорила; знай свое место. Но меня ведь никто не слушает. Ты упорно вымогаешь из отца деньги на твое изысканное образование, все больше и больше. К чему? Все равно тебе никогда не стать вторым Гаем Марием! Более неловкого мальчика я не встречала. И какая тебе польза от Гомера и Гесиода, скажи мне? Ты же не сможешь сделать пищу из папирусов. Не сделаешь ты из них и сносную карьеру. И я торчу здесь, потому что…