У несчастного городского претора оставался один только путь — по узкому проулку, называвшемуся кливусом Весты, и вверх по лестнице Весталок на Новую улицу, проходившую в нескольких футах выше уровня Форума. Преследуемый толпой убийц, Азелион кинулся, спасая свою жизнь, на Новую улицу. Там располагались многочисленные таверны, обслуживавшие как Форум, так и Палатин. Взывая о помощи, Азелион вбежал в заведение, принадлежавшее Публию Клоатию.

Но помощи он не дождался. Пока два человека держали Клоатия, а двое других — его помощника, остальные убийцы, все вместе, подняли Азелиона и растянули его на столе — в точности так, как прислужники авгура поступают с жертвенным животным. Один из них перерезал Азелиону горло с таким наслаждением, что нож заскрежетал по шейным позвонкам. Городской претор умер в таверне, растянутый на столе, в потоках крови. Чуть позже Публий Клоатий плакал, кричал и клялся, что не знает никого из этой толпы! Ни одного человека!

Оказалось, что вообще никто в Риме их не знает. Возмущенный святотатственным характером убийства, Сенат назначил награду в десять тысяч денариев за информацию, которая помогла бы отыскать убийц, публично совершивших убиение авгура в полном облачении во время совершения им официальной церемонии. Прошло восемь дней. Никаких сведений не поступило. Сенат решил увеличить вознаграждение, пообещав прощение для соучастника преступления, освобождение для раба или рабыни, введение в сельскую трибу для вольноотпущенников обоего пола. Ответом было полное молчание.

— А чего вы ожидали? — спросил Гай Марий у Цезаря-младшего, когда они «гуляли» — тащились по перистилю вокруг садика. — Ростовщики, разумеется, покроют это преступление.

— Так же говорит и Луций Декумий.

Марий остановился.

— И много ли ты беседовал с этим архиплутом, Цезарь-младший?

— Да, Гай Марий. Он глубоко осведомлен во всякого рода делах.

— И большинство из этих сведений, готов поклясться, не годятся для твоих ушей.

— Мои уши росли в Субуре — вместе со всем остальным. Сомневаюсь, что здесь их может что-либо оскорбить, — усмехнулся Цезарь.

— Нахальный мальчишка! — Тяжелая рука легонько стукнула мальчика по затылку.

— Этот садик слишком мал для нас с тобой, Гай Марий. Если ты хочешь, чтобы твоя левая сторона на самом деле обрела подвижность, нам следует ходить дальше и быстрее. — Это было сказано твердо и авторитетно, тоном, не допускавшим возражений.

— Не желаю, чтобы Рим увидел меня в таком виде! — проворчал Гай Марий.

Цезарь-младший решительно отцепился от левой руки Гая Мария и оставил великого человека ковылять без поддержки. Когда перспектива падения стала очевидной, мальчик снова подошел и поддержал Мария с кажущейся легкостью. Марий не переставал удивляться, как много силы таится в этой худенькой фигурке. Не ускользнуло от внимания Гая Мария и то, как умело Цезарь пользовался своей силой, безошибочным инстинктом чувствуя, где и каким образом он может добиться максимального эффекта.

— Гай Марий, я перестал называть тебя дядей, когда пришел к тебе после того, как с тобой случился удар. Я подумал, что удар поставил нас на один уровень. Твое dignitas уменьшилось, мое возросло. Мы теперь равны. Но в некоторых отношениях я определенно превосхожу тебя, — бесстрашно сказал мальчик. — Благодаря любезности моей матери — и потому, что я думал, что мог бы помочь великому человеку, — я потратил свое свободное время на то, чтобы составить тебе компанию. Я пытаюсь вернуть тебе способность ходить. Ты хочешь валяться на своем ложе и заставляешь меня читать тебе вслух, а запас историй, которые ты мог рассказать мне, исчерпался. Я уже знаю каждый цветок, каждый кустик и каждый сорняк в этом саду! Скажу тебе прямо: вся эта затея себя изжила. Завтра мы выйдем на кливус Аргентарий, и мне все равно, пойдем ли мы вверх по нему, на Марсово поле, или вниз, через Фонтинальские ворота, но завтра мы выйдем!

Свирепые карие глаза уставились сверху вниз в холодные голубые, и как ни заставлял себя Марий не обращать на это внимания, глаза молодого Цезаря напоминали ему глаза Суллы. Это было все равно что встретиться на охоте с большой дикой кошкой и обнаружить, что глаза ее, которым полагалось бы быть желтыми, на самом деле бледно-голубые в окружении полночной темноты. Таких кошек считают выходцами из преисподней. Может быть, таковы и эти люди?

В поединке взглядов не уступал ни один из них.

— Я не пойду, — сказал Марий.

— Ты пойдешь.

— Разрази тебя гром, Цезарь-младший! Я не могу сдаться мальчишке! Ты что, не знаешь более дипломатических способов решать дела?

Искреннее удивление отразилось в этих беспокойных юных глазах, придав им живость и привлекательность, совершенно несвойственные глазам Суллы.

— Когда имеешь дело с тобой, Гай Марий, следует забыть о таких вещах, как дипломатия, — заявил Цезарь. — Дипломатический язык — это прерогатива дипломатов. Ты не дипломат. К счастью. Каждый знает свое место, когда имеет дело с Гаем Марием. И это мне нравится — так же, как нравишься мне ты.

— Ты что, не признаешь слова «нет» в качестве ответа, мой мальчик? — поинтересовался Марий. Старый воин чувствовал, что его воля сокрушена. Сначала стальные когти, а потом меховые рукавицы. Каков подход!

— Да, ты прав, я не принимаю слова «нет» в качестве ответа.

— Ладно, мальчик, посади меня здесь. Если мы собираемся завтра выйти, то сейчас мне следует отдохнуть. — Марий прокашлялся: — А что, если завтра мы отправимся на Прямую улицу? Меня отнесут туда в паланкине, а потом я выберусь из него, и мы сможем пойти куда твоей душе угодно.

— Если мы и попадем с тобой на Прямую улицу, Гай Марий, то произойдет это только в результате наших собственных усилий.

Некоторое время они сидели в молчании. Цезарь-младший держался совершенно спокойно. Он с самого начала понял, что Марий не любит суеты. Когда он сказал об этом своей матери, она решила воспользоваться Гаем Марием, чтобы избавить сына от присущей ему суетливости. Он мог найти способ взять верх над Марием, но ему не победить свою мать!

В данном случае от Цезаря требовалось то, чего не хочет и обычно не любит делать ни один десятилетний мальчик. Каждый день после окончания занятий с Марком Антонием Нифоном ему приходилось забыть о желании побродить вместе со своим другом Гаем Марцием, жившим на первом этаже материнской инсулы, и вместо этого он отправлялся в дом Гая Мария, чтобы составить компанию старику. У Цезаря не оставалось времени для себя, потому что мать не давала ему порезвиться — ни дня, ни часа, ни минуты.

— Это твой долг, — говорила Аврелия в те редкие моменты, когда он упрашивал ее позволить ему пойти с Гаем Марцием на Марсово поле посмотреть какие-нибудь интересные события: отбор боевых коней к Октябрьской скачке или нанятых для похорон гладиаторов, отрабатывающих торжественный шаг.

— У меня никогда не будет времени, свободного от исполнения какого-либо долга. Неужели я ни на минуту не смогу об этом забыть?

— Нет, Гай Юлий, — ответила Аврелия. — Долг будет всегда с тобой, в каждую минуту твоей жизни, при каждом твоем вздохе, и долгом нельзя пренебрегать, чтобы потворствовать себе.

Поэтому мальчику Цезарю приходилось идти к дому Гая Мария. Идти ровно, не спотыкаясь, не замедляя шаг, не забывая улыбаться и здороваться со всеми встречными на шумных улицах Субуры. Он заставлял себя быстрее проходить мимо книжных лавок, чтобы не поддаться соблазну заглянуть внутрь. Все это были плоды терпеливых, но беспощадных уроков его матери — никогда не слоняться без дела, никогда не выглядеть так, будто у тебя есть лишнее время, никогда не потакать себе, даже если речь идет о книгах, всегда улыбаться и здороваться с теми, кто тебя знает, и со многими из тех, кто не знает.

Иногда, прежде чем постучаться в двери Гая Мария, он взбегал по ступенькам Фонтинальской башни и стоял на ее верху, глядя вниз, на Марсово поле, и мечтая оказаться там вместе с другими ребятами — рубить, колоть и отражать удары деревянным мечом, ткнуть какого-нибудь идиота-задиру носом в траву, украсть редиску с полей рядом с Прямой улицей — словом, быть частицей этой беспорядочной и увлекательной жизни. Но затем — задолго до того, как ему надоедало зрелище, — он отворачивался, вприпрыжку сбегал по ступенькам башни и оказывался у дверей Гая Мария прежде, чем кто-нибудь мог заметить, что он опоздал на несколько минут.