Рассвет дня Нового года выдался ярким и голубым, и предзнаменования ночного бдения оказались благоприятными. Это и неудивительно — после двух лет ужаса и страха! Весь Рим решил выйти посмотреть на инаугурацию новых консулов. Всем было ясно, что полная победа над италиками уже близка, и многие надеялись, что новые консулы найдут теперь время заняться ужасающими финансовыми проблемами города.
Вернувшись после ночных церемоний к себе домой, Луций Корнелий Сулла надел тогу с пурпурной каймой и сам водрузил на голову свой венец из трав. Он вышел, чтобы насладиться новизной прогулки позади двенадцати ликторов; они несли на плече фасции, ритуально перевязанные красными кожаными ремешками. Впереди шагали всадники, которые были выбраны скорее в качестве почетного эскорта, нежели в качестве его коллег, а позади следовали сенаторы — в том числе и дорогой друг Поросенок.
«Это мой день, — сказал себе Сулла, когда огромная толпа разом вздохнула, а затем разразилась криками одобрения при виде венца из трав. — Впервые в жизни у меня нет соперников. И нет никого, кто был бы мне равен. Я — старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня венец из трав. Я более велик, чем царь».
Две процессии, начавшиеся у домов новых консулов, соединились у подножия Палатинского кливуса, там, где стояли старые Мугонские ворота — память о тех днях, когда Ромул окружил стеной Палатин. Отсюда шесть тысяч человек торжественным шагом прошли через Велию и вниз по Священному кливусу на нижний конец Форума. Большинство были всадники с узкой полосой — angustus clavus — на туниках. Они следовали за поредевшим Сенатом позади консулов и их ликторов. Отовсюду раздавались крики зрителей; люди выглядывали из всех окон домов на Форуме, откуда открывался хороший обзор; ими был занят каждый пролет лестниц, ведущих на Палатин; жители Рима усыпали все колоннады, ступени храмов, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших домов на Палатине и Капитолии, обращенные к Форуму. Повсюду теснился народ, приветствующий человека в венце из трав.
Сулла ступал с царственным достоинством, которым ранее не обладал, отвечая на всенародное поклонение лишь легким кивком головы. Улыбка не показывалась на его губах, а в глазах — ни ликования, ни самодовольства. Это была осуществившаяся мечта, это был его день. Его зачаровывало то, что он способен был различать в толпе отдельных людей: красивую женщину, старика, ребенка, примостившегося на чьих-то плечах, каких-то чужеземцев… и Метробия. Сулла чуть не остановился, лишь усилием воли заставив себя двигаться дальше. Метробий — это всего лишь фигура в толпе. Лояльная и благоразумная, как и все. Никакого знака особого внимания не появилось на его смуглом красивом лице, разве что в глазах, хотя никто, кроме Суллы, не смог бы этого заметить. Печальные глаза. Но Метробий уже исчез. Остался в прошлом.
Всадники достигли места, окаймляющего колодец комиции, и повернули налево, чтобы пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой. Здесь они остановились, повернулись в сторону Аргилета и принялись выкрикивать приветствия еще громче, чем возглашали их в честь Суллы. Он слышал эти крики, но не мог разглядеть, кто отбирает у него толпу. Он чувствовал, как пот стекает у него между лопаток. Со всех крыш и ступеней зрители повернулись в ту сторону, людские крики нарастали, воздетые руки колыхались, как водоросли во время сильной волны.
Никогда Сулла не прилагал столь больших усилий, как то, что он сделал над собой в эти мгновения, — ничто не изменилось в выражении его лица, не умалились царственные наклоны его головы, ни проблеска чувств не появилось в его глазах. Процессия снова пришла в движение; через Нижний Форум Сулла прошествовал вслед за своими ликторами. Он не изволил даже повернуть головы, чтобы разглядеть, кто ждет его у подножия Аргилета, кто похитил у него толпу и кто крадет его день! Его день!
Он был там — Гай Марий. В сопровождении мальчика. Одетый в toga praetexta. Ожидающий момента, чтобы присоединиться к группе курульных сенаторов, которые следовали непосредственно за Суллой и Помпеем Руфом. Снова вернувшийся к деятельности, Гай Марий явился, чтобы участвовать в инаугурации новых консулов, а после — в заседании Сената в храме Юпитера Наилучшего Величайшего на вершине Капитолия и в празднестве в том же храме. Гай Марий. Гай Марий — военный гений. Гай Марий — герой.
Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Всем телом ощущая неистовую ярость — ведь он не должен был позволять себе замечать ни одного человека, даже Гая Мария! — Сулла повернулся и ответил на поклон. При этом восхищение толпы дошло до чудовищной истерии, люди орали и визжали, лица их были мокры от слез. Затем Сулла свернул влево, чтобы миновать храм Сатурна и подняться на Капитолийский холм. Гай Марий занял свое место среди людей в тогах с пурпурной каймой вместе с мальчиком. Он настолько поправился, что почти не волочил свою левую ногу и мог левой рукой поддерживать тяжелые складки тоги. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Старый полководец мог позволить себе с полнейшим равнодушием относиться к своей постоянной теперь гримасе, к улыбке, которая оставалась на его лице, когда он не улыбался.
«За это я уничтожу тебя, Гай Марий, — думал Сулла. — Ты же знал, что это мой день! Но ты не смог удержаться и не показать мне, что Рим все еще твой. Что я, патриций Корнелий, — пылинка перед тобой, италийским деревенщиной. Что я не пользуюсь любовью народа. Что я никогда не достигну твоих высот. Хорошо, может быть, это и на самом деле так. Но я уничтожу тебя. Ты не устоял перед искушением продемонстрировать мне все это в мой день. Если бы ты решил вернуться к общественной жизни завтра, или послезавтра, или в любой другой день, остаток твоей жизни сильно отличался бы от той агонии, в которую я ее превращу. Потому что я уничтожу тебя. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твои наследники не смогут даже выставить твое imago на семейной похоронной процессии. Я испорчу твою репутацию на вечные времена».
Однако он прошел и окончился, этот ужасный день. С видом удовлетворенным и гордым стоял новый старший консул в храме Юпитера, и на его лице застыла та же бездумная улыбка, что у статуи Великого Бога. Он призвал сенаторов воздать Гаю Марию честь — словно большинство из них никогда не питало к нему ненависти. И тогда Сулла вдруг понял, что сегодняшний поступок Мария был совершен без всякой задней мысли. Гай Марий не осознавал, что он делает. Ему не приходило в голову, что он может украсть этот день у Суллы. Он просто подумал, что этот день превосходно подходит для его возвращения в Сенат. Однако это обстоятельство не могло смягчить гнева Суллы и отменить его обет уничтожить этого ужасного старика. Наоборот, искренняя бездумность поступка Мария показалась Сулле еще более нестерпимой, чем рассчитанное оскорбление. Похоже, в сознании Мария Сулла значил так мало, что воспринимался им лишь как часть фона той декорации, где действует только один великий человек — Гай Марий. И за это Гай Марий должен будет заплатить сполна.
— К-к-как он посмел! — прошептал Метелл Пий Сулле, когда собрание окончилось и общественные рабы начали готовиться к пиру. — Он сд-д-д-д-делал это сознательно?
— О да, он сделал это нарочно, — солгал Сулла.
— И ты с-с-собираешься простить ему все? — спросил, чуть не плача, Метелл Пий.
— Успокойся, Поросенок, ты сильно заикаешься, — молвил Сулла, нарочно воспользовавшись мерзким прозвищем. Однако при этом он говорил таким тоном, который не показался Метеллу Пию обидным. — Я не позволил этим дуракам увидеть мои чувства. Пусть они — и он тоже! — воображают, будто я от чистого сердца одобряю все это. Я — консул, Поросенок! Консул! А он — нет. Он — всего лишь старый больной человек, пытающийся снова уцепиться за власть, которой ему больше не видать. Никогда.
— Квинт Лутаций сильно разозлился, — сказал Метелл Пий, мучительно сражаясь со своим заиканием. — Ты его видел? Он уже дал понять это Марию, но старый лицемер сделал вид, что ничего подобного в виду не имел — можешь в это поверить?
