Головы Катула Цезаря и Мерулы добавились к коллекции отрубленных голов перед рассветом третьего дня седьмого консульства Гая Мария. Сам Марий провел немало времени в созерцании головы Катула Цезаря, все еще красивой и надменной, прежде чем позволил Попилию Ленату созвать другое плебейское собрание.

Собрание единодушно осудило и объявило врагом общества Луция Корнелия Суллу. Все его имущество было конфисковано, хотя это и не принесло слишком большой пользы Риму. Марий позволил своим «бардаям» разграбить великолепный новый дом Суллы, возвышающийся над Большим цирком, а затем и сжечь его до основания. Имущество Антония Оратора постигла подобная участь. Однако ни один из этих людей не оставил ни малейшего намека на то, где они могли скрывать деньги. Таким образом, легион рабов весьма обогатился за счет домов Суллы и Антония, в то время как Рим не получил ничего. Это так разозлило Попилия Лената, что он послал партию общественных рабов просеять золу, оставшуюся от дома Суллы, после того как она остынет, надеясь найти спрятанное сокровище. Но «бардаи», рыскавшие по дому, не видели там ни шкафчика в форме храма, в котором Сулла и его предки хранили свои сокровища, ни бесценного стола из цитрусового дерева — об этом позаботились Мамерк и новый управляющий Суллы Хризогон. Эти двое с помощью небольшого отряда рабов, получивших строгий наказ не появляться на улицах с таинственным или виноватым видом, менее чем за день вынесли самое ценное из полдюжины прекраснейших домов Рима и тщательно запрятали все так, что никто не мог и мечтать найти этот тайник.

За время первых дней своего консульства Марий ни разу не зашел к себе домой и не повидал Юлию. Даже Марий-младший был выслан из города еще перед Новым годом с поручением увольнять тех людей, в которых Гай Марий больше не испытывал нужды. Вначале казалось, что он боится, как бы Юлия сама не отыскала его, и потому прячется за спинами своих «бардаев», которые получили категорический приказ сопроводить ее домой, если вдруг она появится на Форуме. Но вот минуло три дня, и никаких известий о Юлии не последовало. Гай Марий расслабился, и единственным свидетельством о состоянии его разума могли служить бесконечные письма к сыну, которые он непрерывно диктовал, заклиная того оставаться на месте и ни в коем случае не приезжать в Рим.

— Гай Марий совершенно безумен и при этом здоров. Он знает, что никогда не сможет взглянуть Юлии в глаза после этой кровавой бойни, — заявил Цинна своему другу Гаю Юлию Цезарю, когда тот вернулся в Рим из Аримина, где Марий Гратидиан помогал ему удерживать Сервилия Ватию в пределах Италийской Галлии.

— Где же он живет? — спросил мертвенно-бледный Гай Юлий, усилием воли сохраняя спокойствие.

— Веришь ли, в палатке! Ее поставили у Курциева пруда, в котором Марий и принимает ванны. Кажется, он никогда не спит. Когда он не пирует с худшими из своих рабов и этим чудовищем Фимбрией, то ходит, ходит, ходит и всюду сует свой нос, как те старушки, которые тыкают своей прогулочной тросточкой во все, что только ни увидят. Для него не осталось ничего святого! — воскликнул Цинна, содрогаясь при мысли об этом. — Я не представляю себе, что у него на уме. Мне в жизни не догадаться, что он еще собирается предпринять. Впрочем, сомневаюсь, чтобы он сам это знал.

Слухи о безумствах, творящихся в Риме, начали достигать ушей Цезаря еще в Вейях, Но эти россказни были столь странными и запутанными, что он не поверил в них и не свернул с пути. Вместо того чтобы отправиться на Марсово поле и поприветствовать своего родственника Сертория, Цезарь пересек Мульвиев мост и двинулся к Коллинским воротам. Он уже знал и о смерти Помпея Страбона и о том, что его армия больше не находится в Риме. Еще в Вейях он услышал об избрании Мария и Цинны консулами, и это была одна из тех причин, почему он не слишком доверял слухам о невероятных жестокостях, чинимых над горожанами. Однако когда Цезарь подъехал к Коллинским воротам, то обнаружил, что они заняты центурией солдат.

— Гай Юлий Цезарь? — спросил центурион, который хорошо знал легатов Гая Мария.

— Да, — ответил Цезарь с растущим беспокойством.

— У меня есть приказ от консула Луция Цинны направить тебя прямо к нему, в храм Кастора.

— Я буду счастлив подчиниться приказу консула, центурион, — нахмурился Цезарь, — но предпочел бы сначала зайти к себе домой.

— Приказ гласит — немедленно, Гай Юлий, — настаивал центурион, пытаясь придать своему голосу одновременно вежливый и повелительный тон.

И Цезарь поскакал прямо к Форуму.

Дым, который туманил безоблачное голубое небо, расстилался настолько далеко, что скрывал Мульвиев мост. Испытывая нарастающий ужас, Цезарь смотрел на трупы мужчин, женщин и детей, разбросанные по обе стороны широкой прямой дороги. К тому времени, когда он достиг Субуры, его сердце стучало тяжелыми, частыми ударами, а душа изнывала от бешеного желания помчаться во весь опор к Аврелии, чтобы убедиться в том, что его семья еще жива. Однако инстинкт подсказывал ему, что для их же блага ему лучше сначала отправиться туда, куда приказано. Было очевидно, что война прошла по улицам города. На протяжении всего пути к беспорядочно разбросанным домам Эсквилина он слышал крики, стоны, вопли. И ни единой живой души на улицах, вплоть до самого Аргилета. Цезарь въехал на центральную часть форума, обогнул находившиеся там здания и подъехал к храму Кастора и Поллукса.

Он нашел Цинну у подножия ступеней храма и от него узнал обо всем.

— Но что ты хочешь от меня, Луций Цинна? — спросил Цезарь, рассматривая большую палатку, раскинутую возле Курциева пруда.

— Я ничего от тебя не хочу, Гай Юлий.

— Тогда позволь мне ехать домой! На улицах везде огонь, и я должен убедиться, что с моей семьей все в порядке!

— Я и не посылал за тобой, Гай Юлий. Это сделал Гай Марий. Я только сказал страже у ворот, чтобы ты зашел сначала ко мне, потому что подумал о твоем неведении.

— Но для чего я понадобился Гаю Марию? — невольно задрожав, спросил Цезарь.

— Пойдем и поговорим с ним, — на ходу ответил Цинна.

По пути они увидели обезглавленные тела. Почти теряя сознание, Цезарь рассмотрел трибуны и их ужасные украшения.

— О, мои друзья! — воскликнул он, и слезы брызнули из его глаз. — Это же мои родственники, мои коллеги!

— Сдерживай свои чувства, Гай Юлий, — сказал Цинна безжизненным тоном. — Если тебе дорога жизнь, не плачь и не теряй сознание. Ты можешь быть его близким родственником, но с Нового года я не поручусь за то, что он не прикажет казнить свою жену или сына.

Гай Марий стоял на полдороге между палаткой и трибуной, разговаривая со своим верным гигантом-германцем Бургундом и с тринадцатилетним сыном самого Цезаря.

— Гай Юлий, рад тебя видеть! — громко воскликнул Марий, заключая его в объятия и целуя с показной любовью; при этом, как заметил Цинна, мальчик вздрогнул.

— Гай Марий! — только и смог выговорить Цезарь.

— Ты всегда был проворен, Гай Юлий. В своем письме ты сообщал, что прибудешь сегодня, и вот ты действительно здесь, дома, в Риме.

Марий кивнул Бургунду, и тот быстро пошел прочь. Но Цезарь смотрел на своего сына, который стоял посреди кровавой бойни так невозмутимо, словно ничего не видел, — лицо его было спокойным, веки полуприкрыты.

— Твоя мать знает, что ты здесь? — выпалил Цезарь, увидев невдалеке Луция Декумия, нырнувшего под защиту полога.

— Да, отец, она знает, — ответил молодой Цезарь спокойным голосом.

— Твой сын действительно вырос, не так ли? — спросил Марий.

— Да, — ответил Цезарь, стараясь сохранять хладнокровие.

— Его яйца уже опустились, не правда ли?

Цезарь покраснел, в то время как его сын без тени смущения смотрел на Мария, смотрел так, словно осуждал старика за грубость. И Гай Юлий Цезарь не заметил на лице сына-подростка ни тени страха — и возгордился этим. Потому что сам он боялся.

— Ну хорошо, а теперь я бы хотел обсудить с вами несколько вопросов, — приветливо сказал Марий. — Молодой Цезарь, подожди нас вместе с Бургундом и Луцием Декумием, а я переговорю с твоим отцом. — Он дождался, пока мальчик отошел на достаточно большое расстояние, откуда ничего не мог услышать, а затем радостно повернулся к Цинне и Цезарю: — Полагаю, вы оба напряженно ждете, чем же я могу вас озадачить?