Наверное, такое устремление можно обосновать рационально. Но тогда оно не будет честным и обнаружит тем самым момент отчуждения имярека от общества.

Так что и в этом случае нужно выбирать между рациональностью и собственной гражданской идентичностью. Поэтому Хюбнерова интуиция рациональности оказывается в себе противоречивой.

Курт чувствует гетерогенность перечисленных им представлений о рациональности и отделяет "общеобязательную приемлемость" от "последовательности" и "обосновываемости" словом "однако" в следующей фразе:

"...очевидно, что указанные понятия являются предпосылками всякой рациональности. Рациональность понятий усматривается, ОДНАКО, в их ясности и общепонятности, что означает, что они понимаются всеми одинаково и потому могут употребляться одним и тем же образом".

Лукавство его в том, что он соединяет ясность не с понятностью, а с ОБЩЕпонятностью. Тем самым он отходит от рациональности в строгом смысле слова. Можем ли мы считать рациональным мнение толпы?

Во времена Галилея всем было совершенно ясно, что солнце вращается вокруг земли, что луна представляет собой идеальную сферу, и что тела разного веса падают с высоты на землю с разной скоростью.

Но было ли это всеобщее ясное понимание рациональным?

Наверное, да.... Ведь оно опиралось на видимые всеми наблюдаемые явления и трудовой опыт. Так что перечисленные общепринятые и общепонятные суждения были, согласно Канту, синтетическими апостериорными.

Но были ли они истинными?

Галилей сказал: НЕТ! И поплатился за это жизнью.

Теперь мы считаем суждения Галилея истинными и осуждаем Святую Инквизицию.

Но были ли его суждения ЛОГИЧНЫМИ? В том-то и дело, что НЕТ!!! С позиции разделяемого всеми "здравого смысла" суждения Галилея были совершенно АБСУРДНЫ! Они противоречили очевидному повседневному опыту. Галилея подняли на смех. Обыкновенные идиоты сочли его совершенным кретином.....

Итак, ошибочные представления, разделяемые всеми, были рациональны; а истинные, принадлежащие только одному - иррациональны.

В свете всего сказанного возникает догадка: а не воспринимает ли Хюбнер quaestio juris Канта напрямую? То есть, не как вопрос теории познания, а как вопрос публичного права? В том смысле, что априорное синтетическое суждение логично, если оно соответствует принятой в обществе логике.

И тогда, отнесясь к "мифическому мышлению" древних греков, Курт совершенно спокойно может говорить о "рациональности мифического", как то и заявлено им в заголовке.

Но, вернемся к тексту главы. Из этого текста мы видим, что Курт, сославшись на авторитет Канта, тем не менее, уходит из теории познания совсем в другую сферу - публичных коммуникаций. Если в теории познания истинному знанию противопоставляется ложное, то в теории общения ясности и общепонятности сообщений противопоставляется их темнота и запутанность.

Именно такое противопоставление и осуществляет Курт, говоря о рациональности в следующих словах:

"Рациональность понятий усматривается в их ясности и общепонятности.... Этому противостоят неясность, запутанность, возможность произвольного истолкования или неоднозначного употребления".

То, что мы верно истолковали здесь позицию Курта Хюбнера подтверждается определением, которое он дает описанной им рациональности. Он пишет:

"Поэтому я назову рациональность, которая основывается на ясности и общей приемлемости понятий и построенных из них суждений, семантической интерсубъективностью".

Слово "интерсубъективность" указывает на общение, или коммуникацию.

В то же время оно редуцирует заявленную было всеобщность в форме "общепонятности" от публичности к психологичности, поскольку Курт говорит не о лицах - тогда речь бы шла о межличном общении - а о СУБЪЕКТАХ (!).

И этим возвращает нас к теории познания, которой принадлежит понятие субъекта в паре с объектом.

Однако, это уже не декартова теория познания, поскольку субъекты здесь не только познают, но - сообщаются друг с другом. Соответственно и "объективность" модернизируется. Теперь "объективность" означает "интерсубъективность".

Эту модернизацию задолго до Хюбнера описал Казимир Малевич в своей статье "О субъективном и объективном в искусстве или вообще".

Он пишет, в частности:

"... под субъективным мы можем разуметь такие явления, которые восприняты субъектом, восприятие которого еще не усвоилось рядом с ним другим субъектом, и если допустить существование субъективного познания, то оно прежде всего может существовать только тогда, когда субъект не высказал своей точки зрения на явление; если же субъект решил высказать свое восприятие от явления другому, то уже его субъективное познание становится объектом для другого и с этого момента становится познаваемым и потому лишается субъективности".

"Отсюда можно сделать вывод, что объективным можно считать только те явления, которые всеми познаны одинаково".

То есть, объективно то, относительно чего существует коллективный консенсус.

Таким образом, получается, что, призвав нас понимать вопрос о рациональном обосновании мифа в смысле кантовского "quaestio juris", Курт на самом деле остается в рамках кантовского quaestio facti - вопроса о психологической возможности синтетических суждений a priopi. Он лишь расширяет этот вопрос, с учетом общественной природы человека, замечая, что рассмотрение психологической возможности суждения не может игнорировать общественную природу языка (знаков) и подтверждаемую общность имярека с себе подобными внутри мира, или социума.

И этим способом Курт подменяет кантовский "quaestio juris" его же "quaestio facti", лишь уточняя, что психология суждения есть непременно коллективная общественная психология, зависящая от публичных коммуникаций, в которые вовлечен субъект суждения самим фактом своего существования.

Такое расширение quaestio facti позволяет ему включить в него всю общественную жизнь и спокойно повесить на неё ярлык "рациональности".

Всего он насчитывает пять видов публичной рациональности, из которых нам достаточно привести здесь последний вид.

Курт пишет:

"И в-пятых, если некоторая деятельность руководствуется нормами, это будет также рассматриваться как рациональное обоснование. Хотя норма и является одновременно руководством к действию и в операциональном смысле часто не отличается от последнего, но тем не менее со словом "норма" обычно связаны определенные ценностные предпочтения. Примером этого служат моральные заповеди, законодательные принципы, обычаи и тому подобное, которые не укладываются в одну корзину с моделями вязки, кухонными рецептами и руководствами по эксплуатации механизмов. Для обоснования норм, если они претендуют на рациональность, также требуются понятность, ясность и общая приемлемость. Если они в наличии, то можно говорить о нормативной рациональности".

Как видим, ради возможности повесить на мир вывеску "Рациональное" Хюбнер производит редукцию общественности к проекции её на деятельность.

И, поскольку деятельность априори рациональна - иначе это не деятельность, а корчи - требование рациональности, или логичности, распространяется на идеальную сторону деятельности.

Ведь именно так, как идеальную сторону деятельности, представляет Курт Мораль и Право, когда рассматривает их как руководство к деятельности. И, если это "руководство" отвечает логике деятельности, то он называет это соответствие "нормативной рациональностью".

Его замечание о том, что нормы и законы "не укладываются в одну корзину с моделями вязки, кухонными рецептами и руководствами по эксплуатации механизмов", лишь подчеркивает их рядоположенность в рациональности самого Хюбнера.