Я выдвинул ящик стола и вытащил бутылку и два стакана.

– Давайте выпьем за это, – предложил я.

– Охотно. Я не прочь выпить после такого денечка, который у меня нынче выдался. – Он поднял наполненный стакан и с благодарностью выпил его. – Вы знаете, я и понятия не имел, что в Гестапо есть специальный отдел по борьбе с католиками.

– Я тоже. Но не могу сказать, что сильно удивлен этим. Национал-социализм допускает существование только одной официальной веры. – Кивком головы я показал на папку в руках Ильмана. – Что же мы имеем?

– Жертву номер пять, вот что мы имеем. – Он протянул мне папку и принялся изготавливать самокрутку.

– Хорошие снимки, – сказал я, просматривая содержимое папки. – Ваш человек делает отличные фотографии.

– Я был уверен, что вы оцените его мастерство. Вот этот снимок шеи девушки наиболее интересен. Правая сонная артерия почти полностью перерезана одним строго горизонтальным ударом ножа. Это означает, что она лежала на спине, когда он перерезал ей горло. Большая часть раны приходится на правую сторону шеи, поэтому, по всей вероятности, наш приятель – правша.

– Представляю, что это был за нож, – сказал я, изучая глубину раны.

– Да. Гортань почти полностью перерезана. – Он облизал край самокрутки. – Я бы сказал, это был исключительно острый нож, вроде хирургического скальпеля. С другой стороны, однако, надгортанник очень сильно сдавлен, и между ним и пищеводом с правой стороны есть гематома величиной с косточку апельсина.

– Ее задушили, правильно?

– Правильно, – усмехнулся Ильман. – Но на самом деле, ее придушили. В ее частично наполненных воздухом легких было немного крови.

– Итак, он придушил ее, чтобы она не кричала, а потом перерезал ей горло?

– Она умерла от потери крови, когда он подвесил ее вверх ногами, как мясник теленка. То же самое, что и со всеми остальными. У вас есть спички?

Я бросил ему через стол книжечку картонных спичек.

– А как обстоят дела с ее маленькими интимными местами? Он ее изнасиловал?

– Да, изнасиловал и поранил во время полового акта. Ну что ж, этого и следовало ожидать. Она ведь была девственницей, как мне представляется. На слизистой оболочке остались даже следы его ногтей. Но, что важнее всего, я обнаружил на ее теле несколько инородных лобковых волосков, а они, конечно, не были привезены из Парижа.

– Вы установили цвет волос?

– Коричневый. Не спрашивайте меня о том, какой оттенок коричневого, я не разбираюсь в этих тонкостях.

– Но вы абсолютно уверены, что это не волосы Ирмы Ханке?

– Абсолютно. Они выделялись на фоне ее светловолосой маленькой киски, какая и должна быть у настоящей арийки, словно кусок дерьма в сахарнице. – Он откинулся назад и выпустил вверх облако дыма. – Хотите, чтобы я сравнил эти волосы с зарослями вашего сумасшедшего чеха?

– Нет, я его выпустил сегодня днем. Он чист. И так уж получается, что у него волосы светлые. – Я пролистал отпечатанные страницы отчета о результатах вскрытия. – Это все?

– Не совсем.

Он пососал свою самокрутку, а затем раздавил ее в моей пепельнице. Потом достал из кармана своей твидовой охотничьей куртки сложенный газетный листок и расстелил его на столе.

– Я подумал, что вам следует взглянуть на это.

Это была первая страница старого номера антисемитского еженедельника «Штюрмер», который издавал Юлиус Штрейхер. Заголовок в левом верхнем углу извещал, что это «Специальный номер, посвященный ритуальным убийствам». Такой заголовок трудно забыть. Рисунок, выполненный пером, красноречиво подтверждал это. На нем были изображены восемь обнаженных светловолосых немецких девушек, висевших вниз головой, их шеи перерезаны и кровь стекает в большую чашу для причастия, которую держит в руках уродливый карикатурный еврей.

– Интересный рисунок, правда? – спросил Ильман.

– Штрейхер всегда публикует такую чушь, – сказал я. – Никто не принимает ее всерьез.

Ильман покачал головой и расправил окурок своей самокрутки.

– Я ни единой минуты не допускаю мысли, что это нужно принимать всерьез. В ритуальные убийства я верю не больше, чем в то, что Адольф Гитлер – миротворец. Но вот этот рисунок, – кивнул он, – до мельчайших подробностей напоминает тот способ, с помощью которого уже были убиты пять немецких девушек. – Он снова кивнул.

Мой взгляд упал на статью, помещенную под рисунком, в глаза бросились строки: «Евреи обвиняются в том, что они соблазняют детей-неевреев и взрослых-неевреев, убивают их и добывают из их тел кровь. Они обвиняются в том, что добавляют эту кровь к тесту мацы (хлеба, выпекаемого из бездрожжевого теста), которую они используют в своих религиозных пытках, особенно детей, и во время этих пыток выкрикивают угрозы, проклятия и произносят магические заклинания, направленные против неевреев. Эти систематические убийства носят специальное название. Их называют ритуальные убийства».

– Вы предполагаете, что Штрейхер может иметь какое-то отношение к этим убийствам?

– Я ничего не предполагаю, Берни. Просто мне пришла в голову мысль, что надо обратить ваше внимание на этот рисунок. – Он пожал плечами. – А почему бы и нет? В конце концов, он будет не первым окружным гауляйтером, совершающим преступление. Могу привести пример губернатора Курмарка Кубе.

– О Штрейхере рассказывают много всяких историй, – заметил я.

– В любой другой стране Штрейхер давно бы уже сидел в тюрьме.

– Вы мне оставите это?

– С удовольствием. Это не такая вещь, которую хотелось бы держать у себя на кофейном столике. – Ильман раздавил в пепельнице еще один окурок и встал, собираясь уходить. – Так что же вы намерены делать?

– Со Штрейхером? Пока не знаю. – Я посмотрел на часы. – Подумаю об этом после официального опознания. Беккер скоро будет здесь вместе с родителями девушки. Поэтому пойдемте-ка лучше в мертвецкую.

Что-то в словах Беккера натолкнуло меня на мысль самому отвезти супругов Ханке домой после того, как господин Ханке официально заявил, что останки принадлежали его дочери.

– Я не первый раз сообщаю плохие новости семье погибших, – объяснил Беккер. – Как ни странно, все до последней минуты надеются на лучшее. И только когда ты сообщаешь им правду, они бывают окончательно сражены. Матери падают в обморок, ну, вы все знаете. Но эти среагировали как-то по-другому. Трудно объяснить, что я имею в виду, но, комиссар, у меня сложилось впечатление, что они этого ожидали.

– После четырех недель отсутствия дочери? Да они просто смирились с мыслью о том, что она умерла, вот и все.

Беккер нахмурился и поскреб макушку своей растрепанной головы.

– Нет, – медленно сказал он. – Это что-то другое, комиссар, я не могу хорошо объяснить. Наверное, мне не стоило вообще об этом говорить. Может быть, мне только показалось.

– Вы верите в интуицию?

– В общем-то, да.

– И правильно. Иногда это единственная вещь, на которую полицейский может положиться. И тогда у него нет другого выбора, как довериться ей. Полицейскому, который не доверяет своим предчувствиям, никогда не повезет. А без везения нет никакой надежды, что тебе удастся распутать дело. Нет, вы правильно сделали, что рассказали мне.

Мы ехали на юго-запад, в Штеглиц, и господин Ханке, бухгалтер завода «АЕГ» на Зеештрассе, сидевший рядом со мной, меньше всего производил впечатление человека, смирившегося со смертью своей единственной дочери. Тем не менее я не собирался сбрасывать со счетов то, что рассказал мне Беккер. Я не торопился делать никаких заключений, я просто наблюдал.

– Ирма была очень умной девочкой, – вздохнул Ханке. Он говорил с акцентом, выдававшим в нем жителя рейнских земель, чем очень напоминал Геббельса. – Ей хватило ума не бросить школу и сдать экзамены на аттестат зрелости, как она и мечтала. Но она не была книжным червем, Ирма только что получила имперский спортивный значок и диплом мастера спорта по плаванию. Она никому не делала зла. – Его голос сорвался, когда он спросил: – Кому понадобилось ее убивать, комиссар? Кто мог это сделать?