— Отлично!
Она повернулась и гордым шагом направилась прочь. Но в конце коридора ее догнал шепот. Казалось, что прямо над ухом прошелестело:
— Это ведь ради меня!
Воздух был жарким, но она вздрогнула; опустила глаза, стараясь не видеть призрачных в полумраке, со стен смотревших фигур. Предосторожность излишняя: смесь голосов и музыки, которая доносилась теперь из пиршественного зала, скрадывала наверняка любой шепот. Она прошла зал насквозь и отдернула занавесь в дальнем углу. Здесь, в наглухо отгороженном, ослепительно освещенном пространстве, молча и боязливо, страшась скорых на расправу покрытых хной ладошек и крашеных ноготков, ждали ее служанки. Но в этот вечер Прелестной было решительно не до них. Безмолвная, замкнутая, сосредоточенная и целеустремленная, она позволила раздеть себя, натереть благовониями, распустить волосы по спине и сменить украшения. Потом прошла вперед и села перед зеркалом. Так, словно опустилась перед алтарем.
Зеркало, в которое смотрелась Прелестная-Как-Цветок, было поистине бесценным и, можно сказать, даже сказочным. Во-первых, оно отражало не только лицо, но и торс, весь, до талии. А наклонись она посильнее, то отразило бы даже и ноги. Только во Дворце Патриарха — и нигде больше — могло находиться такое сокровище. Не менее, чем размерами, оно изумляло и тем, что не было золотым или медным, как зеркала других женщин, если, конечно, они вообще их имели. Это зеркало было из чистого серебра и обладало способностью дать владелице лучший на свете дар: отражение, не искажавшее, но и не льстившее. Отлитые из золота крылатые богини, поддерживавшие его с обеих сторон, обнимали сияющий диск с видом столь отрешенным и равнодушным, как будто постановили ни в коем случае, даже и ненароком, не влиять на решения той, что будет в него смотреться.
Материал, из которого было сделано зеркало, в свое время подвергали раскатке и ковке, а потом грунтовали-полировали, пока он не превратился в поверхность, ни с чем не сравнимую, такую, о какой трудно было с уверенностью сказать, действительно ли она существует, не дохнув на нее или же не притронувшись пальцем. Она была чем-то нематериальным, чем-то удваивающим реальность и позволяющим увидеть не ее отражение, а ее самое.
Отсутствие искажения и отсутствие лести было тем самым, что требовалось Прелестной-Как-Цветок. Она сидела, вглядываясь в свою волшебным искусством созданную сестру, а та вглядывалась в нее, и обе они все глубже уходили в созерцание. Служанки, только что жавшиеся по углам ярко залитой светом комнаты, отбросив теперь опасения, щебетали тихонько, хлопоча возле своей госпожи. Она не замечала их, не слышала их голосов. Выпрямившись, она сидела совсем обнаженная около низкого столика, на котором укреплено было зеркало, и только синий с золотом пояс подчеркивал линию талии, не стягивая ее. И хорошо, что не стягивал, потому что любое насилие могло, казалось, легко довершить то, что и так едва не свершила природа: переломить тело надвое в этом тончайшем соединении. Прелестная-Как-Цветок не нуждалась ни в лести зеркала, ни в какой другой лести. Ее красота достигла сейчас высшей точки, к ней нечего было добавить. Служанки приподняли осторожно густую массу сверкающих черных волос, тщательно уложили, но локон, а то и два сумели упрямо выскользнуть из прически. Целиком поглощенная созерцанием, она не мигая смотрела в зеркало. Хирург, рассматривающий распростертое на столе тело, художник, всматривающийся в свое творение, или философ, внутренним взором пытающийся постигнуть тайны метафизики, не превзошли бы в сосредоточенности и углубленности Прелестную-Как-Цветок, когда она, замерев, глядела на свое отражение.
Она явно решала, которой из красок воспользоваться. Правая рука застыла, готовая, когда придет момент, точным движением макнуть специально сплющенную тростинку в одно из углублений сланцевой палетки. Ей можно было остановить выбор на малахите, растолченном в масле, на измельченном лазурите, на белой или красной глине, на шафране. Она могла выбрать и золото: рядом с палеткой укреплены были на небольшой перекладине тончайшие золотые пластинки, которые трепетали, как крылышки мотылька, в потоках горячего воздуха, исходившего от светильников.
— Они готовы…
Однако Прелестная-Как-Цветок не откликнулась, попросту не расслышала. Призвав на помощь всю свою волю и внутренним напряжением одолев нерешительность, она наконец-то все поняла. Это должен быть цвет зари, густой цвет зари. Запутанная, но все же неоспоримая логика диктует такое решение. Отпустив с облегчением крепко закушенную нижнюю губу, она кивнула своей сестре в зеркале. Да, цвет зари. Густой цвет зари, приглушенный слегка синевой, но только не темной синевой ночи, едва отличимой от черноты, и не безупречной, на солнце сверкающей синевой полдня, но ясной лазурью, пропитанной светом, который, как кажется, проступает откуда-то снизу. Священнодействуя, осторожно Прелестная-Как-Цветок наложила на лицо краску.
— Они готовы…
Она бросила гримировальную палочку к прочим лежавшим на столе мелочам.
— Я тоже готова.
Опустив руки (браслеты, звякнув, упали к запястьям), она гибким кошачьим движением поднялась на ноги; лучи света, скрещиваясь и преломляясь, заиграли на гладкой темно-коричневой коже. Служанки принялись одевать ее, то есть закутывать-заворачивать в волны тончайшей прозрачной материи, а она как бы ввинчивалась в нее им навстречу, двигаясь медленнее и медленнее, пока наконец седьмое покрывало не окутало ее всю, с головы до ног. Остановившись, она замерла, прислушиваясь к жужжанию голосов и звукам музыки, которые доносились из зала. Потом встряхнулась, сказала решительно и печально, едва ли осознавая, что говорит это вслух:
— Я буду хорошей!
В пиршественном зале между тем наступил уже тот период застолья, когда беседа течет спокойно и ровно. Патриарх не был в центре внимания. Гости нечасто и только как бы случайно бросали на него беглые взгляды. Но так как он увлечен был питьем, и яствами, и беседой, которую вел то с Мудрейшим, то со Лжецом, такая индифферентность на деле была высшей формой придворной вежливости. Прилежно ее соблюдая, гости, сидевшие за двумя длинными, через весь зал протянувшимися столами, разбились на группы, которые, составляя единое целое, вели себя так, будто целое произвольно, легко распадалось на части. Однако нетрудно было заметить, что если в какой-то момент трое гостей, например кавалер и две дамы, и были, казалось, поглощены без остатка своим разговором, то считанные минуты спустя кто-то из них уже вовлекался в беседу, которой была занята соседняя группа, а та, в свою очередь расколовшись, частично смыкалась со следующей. Так что, глядя издалека и слушая приглушенные расстоянием реплики, легко можно было принять украшенные лилиями прически пирующих за ряд цветочных головок, выглядывающих из воды и тихо колеблемых мягким, ласкающим ветром. Никто из придворных еще не был пьян. Хотя казалось, что они разве что изредка и невзначай посматривали на Бога, делалось это обдуманно и искусно, и пили они ровно столько чаш, сколько пил Бог. А поскольку он был самым старшим, за исключением Мудрейшего, и пить умел явно лучше, чем бегать, было понятно, что все они вскорости опьянеют. Они будут пьяны, но все же не раньше, чем будет пьян Бог.
Патриарх был спокойнее, чем его гости. Он отдохнул и был всем доволен. Удобно устроившись на ложе, широком, словно задуманном для двоих, он лежал, утопив левый локоть в груде подушек из кожи, а в правой руке держал уже почти съеденную жареную утку и не спеша, деликатно ее обгладывал. Лжец и Мудрейший сидели чуть ниже, по обе стороны невысокого столика, на котором были расставлены прочие кушанья. Мудрейший с мягкой улыбкой, внимательно и дружелюбно наблюдал за Патриархом, Лжец был, как обычно, порывист и беспокоен.
Покончив с уткой, Бог протянул блюдо за спину, и оно сразу исчезло, подхваченное парой услужливых рук. Другие такие же руки поднесли полоскательницу. Небрежно опустив в нее пальцы, Бог лениво пошевелил ими, и, как если бы это было сигналом, три музыканта, жавшиеся в углу, в конце зала, принялись играть громче. Они были слепы. Один из них затянул, чуть гнусавя, старинную песню:
