Васька мотнул легонько головой. Тут же заболело, запульсировало все: пальцы ног, мышцы спины, грудь, щеки, язык. Васька глотал слюну, как умирающий варан, наверно, глотает песок пустыни, и, как в песок пустыни, погружался во мрак самоуничижения и никомуненужности.

Опять пошли взрывы. Васька воспринял их как жизнь. Они молотили, молотили, и его разобранное тело содрогалось и корчилось на белом верстаке, сочленяясь. И нужно было, непременно было нужно выжить. Уже не существующий, он выбирался на свет. Задыхаясь, переходил границу из мрака в бытие.

Снаряды рвались и рвались.

Разведчики редкой цепью, вся рота, лежали близко к немецким окопам. Они подползли сюда ночью, до начала артподготовки. В окопах ворошился, перемалывался серый песок. Воздух гудел и выл, как в трубе громадной печи, и варево в этой печи пузырилось, лопалось, взмывало к печному своду, и переворачивался, переворачивался блин рассветного низкого солнца, и в нем прогорали дыры.

Каждый старался сжаться в комок - исчезнуть. Каждый думал: а вдруг! до них долетали осколки и камни, - вдруг наводчик уже ошибся и снаряды лягут к ним в изголовье.

Задача разведчиков была простенькая. Без промедления, не страшась, в 6.00 - а именно в этот час кончится артподготовка - ворваться в окопы противника, чтобы ликвидировать все, что там осталось живого, способного держать фаустпатроны, поскольку уже шли танки. Танки должны были пройти здесь без потерь и задержек.

Так оно и было, только не было в окопах ни фаустников, никого - на этом участке было сосредоточено артиллерии на квадратном километре, как он узнал потом, чуть меньше, чем при штурме Берлина. Танки шли на большой скорости. А Васька Егоров со своими ребятами выкапывал из легкого серого песка обезумевших красноглазых немецких солдат. Они медленно и как бы неохотно приходили в себя, слизывали песок с прокушенных губ и со слезами, как сомнамбулы, принимались кружиться или падали и ползли куда-то на четвереньках. А Васька разгребал песок там, где он шевелился, чтобы помочь раздавленному, расчлененному существу.

Медленно, через силу и через боль, Васька спустил ноги с кровати, встал и пошел в кухню. Там он долго пил. Потом его вырвало, и он сразу замерз. Залезая под шинель, трясясь и стуча зубами, он уже был живым.

Если бы он не пошел на эти дурацкие подготовительные курсы, а пошел на завод сборщиком или в торговый флот матросом, ну, куда-нибудь пошел бы - в замечательную организацию, реставрирующую Эрмитаж, наконец, - лишь бы туда, где дело, где зевать некогда и некогда складывать пустые часы в пустые тетради.

И наверное, винная плесень уже затянула ему глаза, если Нинкина мать, всегда старавшаяся обойти его с поджатыми немыми губами, вдруг остановила его на лестнице и сказала:

- Вася, была бы жива Нинушка, как бы она на тебя на пьяного-то посмотрела бы?

- Если бы она была жива, я бы и не пил. Не с кем мне, тетя Саня, быть. И любить мне некого, и жалеть мне некого - только тех, кого нет.

- Что же, и друзей у тебя нет?

- Нету. Старых нет, а новых друзей не бывает...

- Завел бы девушку. - Она сказала это неуверенно, даже испуганно.

- Есть девушка. Я с нею вино пью.

- Лучше бы ты погиб там! - вдруг выкрикнула она, и лицо ее, квадратное, с обвислыми щеками, перекосилось. - Хорошие-то погибли.

Нинка-Нинка!

Он лежал, смотрел в потолок, и ему казалось, что перед ним поле, уходящее к горизонту. Все в одуванчиках громадных, как луны. Среди одуванчиков конь. На коне Нинка.

Он лежал не шевелясь, не дыша, чтобы подольше сохранить эту картину в воспаленной сетчатке глаз, а когда она все же исчезла, вытесненная красными вращающимися кругами, он почувствовал, как теплеют пальцы.

В комнату постучали.

- Заходите, - сказал он, полагая, что это соседка, что она несет ему чай.

В дверях образовался абитуриент Алик. Или Толик?

- Это ты? - сказал Васька. - Заходи, не бойся. - Васька повернул голову к абитуриенту, переливая боль в левый висок, как в воронку. - Как тебя зовут-то? Ну?

- Сережей меня зовут, - сказал абитуриент. - Галкин я.

Васька прищурился, уплотнил этого Сережу Галкина в своем зрении, а то он был слишком расплывчат и зыбок.

- Слышишь, Сережа, насчет матроса ты прав был. В основном прав. По существу. А насчет меня ты ошибся. Я Маню не люблю. У нас с нею дружба была. Понял?

- А сейчас нету?

- Сейчас нету. Раздружился я с ней. Принципиально и полностью.

Сережа вдруг побелевшими пальцами забрал со стола стакан и хватил его об пол. Глаза побежали-побежали по комнате.

- Больше ничего бить не нужно, - сказал Васька. - Ты что, Маню до института знал?

- Мы с ней в одном классе учились.

- Иди ты.

Сережа сел к столу, зло спихнул со стола бутылку.

- Она с вами, негодяи, пить начала, с вами - фронтовиками. До этого она была нормальная.

- Ну и ну, - сказал Васька. - Да она тебя года на три постарше будет, а?

- Она только толще, - сказал Сережа. - Ну и старше, конечно, теперь. В определенном смысле. Танкисты! Матросы! Портосы!

Васька снова уставился в потолок, силясь вообразить одуванчиковое поле, но поле воображалось известковое, мертвое. Сережа Галкин Ваське нравился, и, как полоска света над дверью, возникло у Васьки мнение, что теперь он не будет таким одиноким. Теперь он этого Сережу хоть накормит досыта.

- Ты сходи к Мане. Ты сейчас ей, наверно, нужнее всех. Ну, полюбила она, ну и черт с ним - матрос все-таки: клеша, лексикон... А теперь разлюбила. Маня, она сама по себе Маня. Матрос тоже человек.

В выражении Сережиного лица появилось что-то хрупкое, стеклянное. Васька вздохнул.

- Слышь, Сережа, что такое хорошо и что такое плохо - это наше счастливое детство. У взрослых, Сережа, все иначе. У них и когда хорошо плохо. А когда плохо и очень плохо - может быть хорошо. Мы оттого и маемся, что к этому никак привыкнуть не можем. Мы с тобой сейчас картошки наварим и тушенку туда.

Стеклянность Сережиного лица не то чтобы растрескалась, но будто рябью пошла, будто брызнул по его лицу дождь.

Васька продолжал развивать мысль:

- Живот - это, стало быть, жизнь. Так и говорят - не пожалеем живота своего. Но и брюхо, утроба, тоже живот. Выходит, сердце - материя второстепенная.