— Ты ничего мне не написала. Ни строчки!

— Я испугалась, у меня не хватило смелости, — девушка рыдала. — Я ненавижу себя за то, как с тобой поступила, я не достойна тебя…

— А как же наши мечты?

— Они разбиты! О, Боже, Миша, умоляю тебя, не смотри на меня так. Прости меня… и уходи. Пожалуйста! Я сейчас сойду с ума!

— Я желаю тебе счастья, — после молчания, которое продолжалось целую вечность, сказал он. — Прощай!

И Миша ушел, оставив на столе букет цветов и какую-то коробочку в красивой обертке.

Обессиленная Катя Крицкая откинулась на спинку и закрыла глаза. Голова кружилась, в висках бухало. Бум-бум-бум, от этого звука она думала, что сердце ее разобьется. В тот момент она хотела, чтобы оно разбилось, и этот кошмар закончился. Она знала, что предала любимого человека, предала любовь. Предала потому, что не могла сказать «нет» маменьки и Достацкому. Предала потому, что оказалась слабой и не смогла бороться за свое счастье и за свою жизнь. Предала, потому что не смогла подождать еще немного, три или четыре месяца.

Кажется, она потеряла сознание. Издалека она слышала встревоженные голоса, кто-то кричал, чтобы срочно позвали доктора, а она плыла, как в горячей воде. Мысли путались, перескакивали с одного на другое и последнее, что почувствовала девушка, это как ее перенесли на кровать.

Я вышел из квартиры князей Крицких, держа в руке фуражку и забыв застегнуть шинель. Кажется, швейцар открыл передо мной тяжелые дубовые двери парадной. Не знаю, не помню.

Ветер бросил в лицо пригоршню снега. Все казалось странным, нереальным. Город, фигурки людей, ямщики и лошади, они изменились, став неправдоподобной карикатурой на самих себя. Такого ошеломления я никогда ранее не ощущал. Перед глазами все плясало.

Мысленно я вернулся в прошлое и увидел, как мы с Катей кружимся в вальсе, а ее чудесные глаза полыхают прямо передо мной, полыхают любовью. Я помнил ее мягкие губы и тонкие длинные пальцы, я помнил, как она смотрит на меня, слышал ее шепот «береги себя». Заново увидел, как она перекрестила меня, когда я уезжал в Ташкент.

Какой-то туман приглушил все мои чувства. Я шагал, сам не зная куда. Сердце превратилось в ревущий клубок боли.

— Эй, куда прешь, холера! — из темноты выскочил извозчик. Заскрипели полозья. Он закричал, остановив лошадь в самый последний момент. Животное даже успела толкнуть меня грудью, но совсем не больно.

Я сделал шаг назад и поднял голову. Только сейчас извозчик сумел разглядеть меня. Не знаю, что он увидел в моем лице, но неожиданно перекрестился, побледнел и принялся частить.

— Извиняйте, ваше высокоблагородие! Не признал вас сразу, вон как метель-то разыгралась. Просим прощения, только не убивайте.

У меня и в мыслях не было его убивать. Я просто пошел дальше, а его как ветром сдуло, вместе с лошадью и санями.

— Постойте, господин подполковник, — тут я почувствовал, как меня тронули за руку и обернулся.

Предо мной стоял граф Достацкий — высокий и статный блондин, красавец и хозяин внушительно состояния. Он был без верхней одежды, лишь во фраке и лакированных ботинках, судя по всему выскочивший за мною второпях.

— Что вам угодно? — бесконечная усталость буквально лишила меня всех чувств. Краски мира выцвели, а эмоции пропали. Я и сам не знал, почему к графу, к тому, кто забрал у меня Катю, не чувствую вообще ничего. Абсолютно! Я смотрел на него, как на пустое место.

В голове проскочила мысль — надо сражаться за свою любовь, за свое счастье. Жизнь не терпит слабаков и презирает тех, кто жалеет себя. Но зачем сражаться, если меня просто забыли, отодвинули в сторону, проигнорировали? Катя не смогла и не захотела дождаться моего приезда. Она даже не решилась сказать мне правду! Сражаться надо с ней, а не с Достацким. Он всего лишь пешка на доске.

Всего две строчки, одно слово «приезжай» и я бы бросил надоевшую Хиву и примчался к ней в Петербург. Но Катя ничего не написала. Не предупредила, не позвала, не попросила моральной поддержки. И как подобное расценивать? От обиды на девушку и уязвленной гордости, словно мне надавали пощёчин, перехватило дыхание.

— Вы явились без приглашения в дом князей Крицких, вы довели до белого каления мою невесту, ей вызвали доктора, а ее мать пережила самый тягостный день в своей жизни.

— Что вам угодно? — повторил я, чувствуя, что в душе начало что-то просыпаться. Не знаю почему, но я положил руку на рукоять сабли и граф сделал шаг назад.

— Я требую сатисфакции, — тем не менее, твердо заявил он. Его голос, которым он так красиво пел романсы, буквально звенел от злости.

— Вы? Салонный шаркун требует сатисфакции от боевого офицера? — граф от возмущения захлопал ртом. — Вы ее получите. Присылайте секунданта, я остановился в гостинице «Знаменская», в девятом номере.

А затем я ушел, оставив графа стоять на метели.

Три дня я не вылезал из номера и просто пил. Знаю, алкоголь не может ни в чем помочь, он лишь усугубляет настроение, но я пил, пил как капитан Питер Блад в романе Сабатини, оплакивая свою единственную любовь — Арабеллу Бишоп.

Вот и я оплакивал свою любовь. Привыкнув за последние годы, что у меня все получается, я размяк, потерял форму, разучился держать удар. Но жизнь — она жестокая сука, и не всегда бывает так, как мы задумывали. К тому же, было невыносимо горько от того, что захоти я, прояви свою способность и все бы изменилось в один миг. Мне стоило лишь вспомнить, как внушать людям необходимые тебе мысли. Но я так не сделал, понимая в душе, что поступил правильно, не став навязывать любимой девушке свою волю. И все же раз за разом я возвращался к упущенной возможности.

Крицкая прислала мне обратно коробочку с перстнем. В короткой записке она сообщала, что «по очевидным причинам не может принять мой подарок». Я сжег в камине и записку, и коробку с кольцом.

Прийти в себя помог Георгий Скалон, мой друг со времен Старой Школы. Он каким-то образом выяснил, что я в столице и остановился в гостинице «Знаменская».

— Заканчивай хандрить, Миша! — сказал он. — Ты пережил тяжелый удар, но жизнь продолжается. Вставай, пойдем прогуляемся.

Я ответил ему грубо, сказав, чтобы он выметался из номера и убирался к чертовой матери. Друг не обиделся. Вместе с Архипом он заставил меня принять душ, побриться и наконец-то выбраться в город.

Мы сидели в кафе, пили кофе и молчали — разговор не клеился. Но я чувствовал, что немного ожил.

— Прости меня, старина, — вздохнув, я положил руку на плечо Скалона. — В номере я погорячился, вел себя как последняя свинья.

— Пустое, мы же друзья, Миша. Я понимаю, тебе сейчас не просто.

— Ты знаешь, что со мной случилось? — только сейчас удивился я.

— Ваша с княжной Крицкой история наделала немало шума в высшем свете. Не поверишь, но у тебя появилась множество поклонниц, которые готовы отдать тебе свою руку и сердце.

— Вот об этом сейчас ты мне лучше ничего не говори, — остановил я Георгия. — Кстати, граф Достацкий вызвал меня на дуэль. Будешь моим секундантом?

— Буду, — после раздумий твердо сказал он. — Но ты понимаешь, чем тебе это грозит? Если останешься жив, тебя разжалуют и сошлют на Кавказ или в Сибирь. Ты погубишь свою блестящую карьеру. Подумай об этом.

— И что, предлагаешь отказаться от вызова? Показать себя трусом? Это будет еще хуже, — я допил кофе.

— Да, ситуация сложная, — он нахмурился и принялся барабанить пальцами по столешнице.

— Кстати, а где Звегинцов?

— Уволился наш Коля по болезни. Так все хорошо начиналось, стал ротмистром, но сердечко подвело. Он ушел в отставку и уехал в Новохоперск, там у него семейное имение.

— Расскажи подробнее, — потребовал я, чувствуя солидарность к другу. Да, не одному лишь мне судьба подножку ставит. Если так разобраться, каждый час, каждую минуту в стране кто-то страдает. От смерти близких, от болезни, от неудач и ошибок. Люди мучаются, плачут, но мы не видим их боли, она словно происходят за занавесом в другом мире. И лишь когда беда приходит в наш дом, она заставляют открыть глаза и переосмыслить жизнь