Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы лучше видеть, как я закуриваю одной рукой. Потом снова возвращается к своей «пустячной» истории.

— Допрос начался уже на обратном пути из Редби в Копенгаген, потому что мы тут же пересели на другой поезд и поехали обратно. А потом продолжался уже здесь, и не час и не два, а три дня подряд, пока всю душу из меня не вынули. И чем дольше длился допрос, тем мне становилось яснее, что они разочарованы, что после всех этих вопросов и ответов они сами начинают понимать, что я совсем не тот человек, какой им нужен.

— Кто именно тебя допрашивал?

— Да тот, из поезда, Джонсоном его звали, он у них главный, и другой, худой такой, низенького роста, по имени Стюарт.

— Расскажи толком, какие они из себя, эти типы?

Тодоров пытается удовлетворить мое любопытство, однако его описание до того скупо и бледно, что невольно напрашивается вывод: дар наблюдательности у этого человека начисто отсутствует. Можно было бы подумать, что он уклоняется, не желает давать точных показаний, если бы я не знал, что именно ложные показания обычно изобилуют множеством деталей, отличаются крайней обстоятельностью. Во всяком случае, даже эти скудные данные о Стюарте и Джонсоне в достаточной мере убеждают меня в том, что ни тот ни другой не относятся к числу моих американских знакомых.

— Что они спрашивали про Соколова?

— Все, что приходило им в голову…

— А что ты отвечал?

— Тут я их околпачил! — В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки самодовольства. — Это был единственный вопрос, которым они могли что-то выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом не обмолвился…

— Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.

— Верно, и это я имел в виду, — отвечает Тодоров после короткой паузы. — История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом, товарищ…

— Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?

— Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу… Я знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка…

— …окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, — заканчиваю я фразу Тодорова.

— Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого преступления тут нет, что я перед вами как на духу…

— А триста тысяч, предназначавшиеся фирме «Универсаль», те, что ты прикарманил?

Тодоров молчит.

— Что? Язык отнялся?

— Просто я попал в безвыходное положение, — бормочет мой собеседник. — Попал в безвыходное положение, товарищ… извините, все забываю, что не должен называть вас по… Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на произвол судьбы… Вернее, дали мне тут, в представительстве «Форда», жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер… И я, поскольку положение было безвыходное…

— Не доводи меня до слез, — бросаю я. — И прежде чем врать, думай как следует. В Редби первым утренним поездом ты не ездил. Либо ты вообще не ездил туда, либо ездил позже, потому что, прежде чем сесть на поезд, ты дождался, пока откроются банки, и сделал вклад на свое имя, а потом отбыл в «Универсаль» и устно аннулировал сделку, чтобы фирма случайно не связалась с торговым представительством и не стали спрашивать, в чем дело, и чтобы твоя афера не раскрылась раньше, чем ты успеешь замести следы…

— Нет, это не так, уверяю вас…

— Слушай, Тодоров, ты отменил сделку уже на следующий день после того, как была достигнута договоренность!

— Я боялся…

— И со страха ты прикарманил триста тысяч. Чего же ты так боялся?

— Ведь я же сказал: за мной следили.

— А прежде никогда не случалось, чтобы за тобой следили?

— Случалось… Но в этот раз…

— Тодоров!.

Призыв звучит вполголоса, но довольно внушительно.

— В сущности, Джонсон посетил меня в отеле еще вечером, после того как мы расстались с Соколовым. И вначале никаких угроз не было, одни только обещания. Обещали много. Однако я не дал согласия, и тогда они стали меня шантажировать этим убийством, а все остальное было точно так, как я рассказал, кроме этой истории с деньгами, но я очень перетрусил и действительно на другой же день аннулировал сделку и, прежде чем сесть на поезд, отнес деньги в банк, потому что мне предстояло целые сутки ехать по дорогам ФРГ, а в дороге все могло случиться, и потом я не сомневался, что Джонсон, раз уж он ко мне прилип, так просто не оставит меня, поэтому я решил на всякий случай…

— Ясно, — говорю. — Не успели они тебя немного прижать, как ты капитулировал. А сейчас перейдем к другим вопросам.

Вопросов у меня немного, и касаются они лишь некоторых деталей, потому что сейчас не время, да и особой надобности нет досконально докапываться до всего. Мне просто хочется выяснить некоторые частности, имеющие отношение ко мне, а точнее — к действиям противной стороны. Тодоров отвечает по мере своих возможностей, а я, тоже по мере возможности, не позволяю ему сползать с твердой почвы фактов.

— Ну, а теперь? — тихо говорю я.

Сосед смотрит на меня так, словно не понимает, что я имею в виду.

— Я хочу сказать: если мы поставим крест на всем этом, ты вернешься домой? Не сюда, на Нерезегаде, а в Софию, в ту прекрасно обставленную квартиру?..

— Да… Только бы найти способ вырваться отсюда целым и невредимым. — Потом, немного подумав, он повторяет: — Да, еще бы. Вернусь, конечно, только бы найти способ…

Однако в тоне обеих деклараций чего-то явно не хватает. Прежде чем ставить крест на его преступлении, этот человек поставил крест на своей родине.

— Впрочем, это дело твое, — говорю. — И я пришел сюда не для того, чтобы оформлять тебе паспорт. Адрес нашего представительства ты знаешь. Боюсь, что тебе не известно другое: что национальная принадлежность ко многому обязывает, к тому же, Тодоров, ты забыл о национальной гордости.

— Но ведь я… Неужто вы думаете, что я…

— Я ничего не думаю. Лучше ты подумай. И если найдешь в себе мужество раскаяться в своем предательстве…

— Но я не предатель… Вы же сами видите, что никого я не предал!

— Никого, если не считать своей родины. И если не говорить еще о том, что ты и меня предал.

Мой приятель умолкает.

— Что? Опять язык отнялся?

— Они меня заставили… — бормочет Тодоров. — Как только им становилось известно, что приезжает болгарин, они тут же тащили меня на аэродром, на вокзал или на пограничный пункт. Без конца запугивали меня, и я должен был всех узнавать… И когда вы сошли с поезда… Не знаю, как это получилось, но, видимо, чем-то я себя выдал, потому что Стюарт схватил меня за руку и зарычал мне в лицо: «Ты знаешь этого человека!» И я, хотя вначале отрицал, запутался…

— Да, да, — вставляю я. — Ты до такой степени запутался, что незаметно для себя рассказал, кто я такой и в каком чине. Ты из той породы людей, которые, как только запутаются, обязательно сделают подлость. Я только что услышал о последней твоей подлости. А какая была первая, помнишь?

И так как Тодоров молчит, а мне время дорого, я отвечаю вместо него:

— Та, с Маргаритой.

— Но зачем ворошить прошлое? С Маргаритой было совсем другое… — пробует вывернуться старый знакомый.

— Конечно, другое, но опять же подлость. Впрочем, оставим трогательные воспоминания и вернемся к действительности. Пока что ты выполнил лишь два пункта программы, Тодоров. И притом не блестяще. Будем надеяться, что ты возьмешь реванш, занявшись остальными. Завтра утром ты первым делом передашь фирме «Универсаль» известную тебе сумму. Понятно?

— Да, да. Я готов на все.

— И, кроме того, ни слова о сегодняшнем рандеву! Считаю излишним втолковывать тебе, что выполнение этих последних условий решает твою судьбу, не мою. Не выполнив третьего условия, ты окончательно испортишь наши отношения. И, как я уже сказал, тебе от нас не уйти. А невыполнение четвертого связано с серьезным риском подложить свинью не Боеву, а Тодорову. Сам должен понимать, что наша встреча, как бы ты ее ни изобразил, будет истолкована твоими нынешними хозяевами в весьма невыгодном для тебя свете.