Затем семья Мосли (из «Эй-би-си Телевижн») вышла на танцевальную площадку, и рождественский праздничный ужин на двести персон начался. Мосли всегда первыми прибывали на мероприятия, устраиваемые Мэгги, поскольку Пол уже давно был продюсером шоу «С добрым утром, Америка» и согласно своему расписанию каждое утро вставал в три тридцать, а ложился в постель в девять часов вечера. Вскоре к ним присоединились Леонард и Хэтти Мойль из влиятельной манхэттенской юридической фирмы «Мойль, Мойль и Шланге», которая вела юридические дела в «Троп и Крават». Мойли жили в районе Кросс-ривер, совсем недалеко от границы округа Уэстчестер.
Все посылали друг другу воздушные поцелуи. Появился официант, неся узкие бокалы с розовым шампанским «Дом Рюинар». Все радостно разобрали их, за исключением Леонарда Мойля, который, хромая, направился к бару за шотландским виски.
— Ваш дом так великолепен, — сказала Эва Мосли, — я не знаю, смогу ли теперь когда-либо принять гостей у себя.
— Я прекратила это делать из-за Мэгги уже много лет назад, — сказала Хэтти Мойль. — Честно, дорогая, это — совершенство, доведенное до предела.
Мэгги хотелось выпрыгнуть из кожи. Ее спокойствие разлетелось вдребезги. Она терпеть не могла эту стадию приема, когда гости, прибывшие ранее всех, осыпали ее комплиментами, нервничая оттого, что были здесь первыми. Ей нравилось смотреть, как люди развлекаются, но она терпеть не могла быть объектом внимания. Она считала себя хорошей хозяйкой — ведь она профессионал. Но ее расстраивало то, что другие люди испытывали из-за этого неловкость. Это заставляло ее чувствовать себя неполноценной. Как будто учет мелких деталей и стремление соответствовать принятым в обществе правилам были патологическими симптомами омерзительного заболевания. Хэтти Мойль, например, великолепно готовила. Ну и что из этого, если в результате ее неорганизованности ужин в их доме редко поспевал к столу до половины одиннадцатого (как будто они были испанцами). А Эва Мосли выращивала замечательные гибридные розы, хотя ее терраса из синего песчаника была заставлена невообразимо дешевой пластиковой мебелью.
— Можно заставить девушку убраться из магазинов «Вулвортс», — всегда говорила мама Мэгги, — но нельзя заставить магазины «Вулвортс» убраться из девушки.
Наверху музыканты настраивали инструменты, добавляя диссонирующих нот прыгающим мыслям Мэгги. Она взглянула на громадное окно за елкой и увидела, как снежинки кружатся под крышей. В ее воображении на скользких дорогах за городом продолжали биться машины. Затем она ощутила нечто странное, как будто у нее в голове лопнул пузырь. Неожиданно каменный пол начал проваливаться под ногами, а комната пошла кругом, винтом вкручивая в нее ужас.
— Извините, я на минуточку, — сказала она, заставив себя криво улыбнуться, и поспешила через оранжерею в туалетную комнату рядом с библиотекой. Там она закрыла за собой дверь и взглянула в зеркало, едва узнав себя в очаровательном существе, смотревшем на нее. В этот момент она чувствовала себя пациенткой психиатра. Сердце у нее в груди металось загнанным зверем. Ручейки пота сбегали по шее и останавливались, впитываемые бретельками лифчика. Ее начало трясти, как малярийную больную.
Мэгги включила холодную воду, вставила пробку в раковину и промокнула лоб влажным гостевым полотенцем. Ей не хотелось портить макияж, хотя он был не очень сложный. Раковина наполнилась, она погрузила руки в ледяную воду по локти. Мэгги постигла этот прием гидротерапии в колледже, почти в то же время, когда только начала испытывать тревожность, — по стечению обстоятельств, это произошло одновременно с ее первой встречей с Кеннетом.
Когда руки застыли, ее пульс и дыхание пришли в норму. Она вытащила пробку и отряхнула капли с предплечий. Все прошло. Все будет хорошо. Такие приступы тревожности посещали ее обычно перед каждым большим событием. По прошествии всех этих долгих лет она даже перестала испытывать сильный страх перед ними. Они превратились в нечто похожее на религиозный обряд. Когда она вышла из туалетной комнаты, музыканты уже начали играть, а гости повалили валом. Их лица будто попадали сюда, в широкое фойе ее дома, прямо с телевизионных экранов и обложек журналов. Все они кричали «Счастливого Рождества!» и отряхивали снег с волос.
Гости шли один за другим. Прибыл Нейт Бланкеншип — владелец «Нью-Йорк Метс», более чем два метра ростом: просто здание Крайслера[4], а не человек — вместе с женой, Холли, женщиной, похожей на памятник. За ними — Лула Бэрон, влиятельный редактор издательства «Кнопф», следом за ней, как пес на водных лыжах, популярный, но изнуренный жизнью писатель-романист Гарри Пирс, у которого браки чередовались с пребыванием в реабилитационных центрах. Следующим был Хэл Уитн, дизайнер мужской одежды, вновь открывший для человечества мужской жилет. Рядом с ним снимала свою длинную до лодыжек нутриевую шубу Кэти Клевенджер, высокая и апатичная, с S-образной фигурой модель, хорошо известная по передачам телеканала Эм-ти-ви, вся — губы и ноги. Здесь же были: Тони Провенцано, драматург, лауреат премий («Плоть к духу») со своей давней спутницей, актрисой Джулией Петар; Люциус Милштейн, молодой художник; Клер Фэннинг, обозреватель журнала «Нью-Йоркер»; Эрл Вайс из компании «Одеон рекорде»; Конни Маккуиллан из журнала «Пипл»; Федо Прадо, ведущий танцовщик Нью-Йоркского балета; Даф Вудкок, главный повар сети ресторанов «Four Seasons»; сенатор от штата Коннектикут Дик Пирсон с женой Тиной (они жили на той же улице в центре Рамфорда); Джанет Хиггенботм из Метрополитен-опера, ее высокозвучащая грудь рвалась на свободу из лифа красного муарового тирольского платья. Короче, здесь собралось столько знаменитостей, что всех и не перечислишь. Даже те лица, в которых сразу нельзя было признать знаменитости, казалось, светились достоинством и успехом.
Ух ты. Подобно грызуну, спешащему попасть в коробку с самым лучшим сыром мира, через порог дома Мэгги прошмыгнула верткая фигура Лоренса Хэйворда, главного арбитражера. Он хромал, подобно шекспировскому Ричарду Третьему. («Боевая рана», — обычно говорил он, кивком указывая на свою левую ногу, которая была короче правой. Но он был слишком молод, чтобы участвовать во Второй мировой войне, слишком стар для Вьетнама и никогда даже не приближался к Корее. Ну что можно сказать по этому поводу?) Лоренс («Только посмейте назвать меня Ларри, и ваша песенка на Уолл-стрит спета!») Хэйворд (поговаривали, что эта фамилия — англизированная версия названия датского сыра хаварти) появился в Нью-Йорке, приехав из Кливленда (куда только не заберутся люди) в середине семидесятых годов. За это время он построил империю пригородных автомобильных моек, аптек и срочных химчисток. На Уолл-стрит он приступил к созданию богатства второго уровня путем покупки и продажи огромного количества акций с минимальной маржей в самые выгодные для этого моменты. Сейчас его капитал составлял двадцать семь миллиардов долларов.
«Это самая тупая из всех возможных схем, — думала Мэгги. — И наверняка она вся пронизана нарушениями закона, как сыр рокфор испещрен жилками синей плесени». «Но если она такая тупая, то почему все не могут делать так же? — всегда спрашивал у Мэгги Кеннет, когда она начинала говорить что-то против Хэйворда. А потом отвечал на вопрос сам: — Потому что следует признать правду: Лоренс Хэйворд — гений».
Именно поэтому Хэйворд и был сегодня здесь: Кеннет хотел, чтобы он пришел. Мэгги же, увидев, как он передает свое пальто траурно-черного цвета из шерсти викуньи одному их подрабатывающих у нее сегодня студентов, подумала, что он — слишком мрачный гость для такого праздника, как Рождество. Он выглядел, как Джакоб Марли[5], только в одежде посвежее. У него было такое же впалое, наполовину истощенное, наполовину мумифицированное лицо с мышиными глазками, как у Джона Д. Рокфеллера в девяносто лет — но Хэйворду было всего-то пятьдесят семь. Говорили, что он питается только стеблями сельдерея и крекерами из рисовой муки. Мэгги отметила про себя: надо понаблюдать, что он будет есть сегодня вечером.
