— Если не осталось семьи, то к чему память? Нет, Клэр, мне приятно было бы думать, что он все-таки у тебя. Может быть, пригодится в каком-нибудь спектакле.

Его сестру застрелили в восемнадцатом. Случайная пуля, когда Варя и Вера шли домой из лавки, где меняли золотые побрякушки на хлеб, немного соли и картофель. Она промучилась после того два дня. Его родители умерли от брюшного тифа спустя полгода. Отец в начале последней ноябрьской недели. Мать — в конце. Он сам прошел войну без единой царапины. Была лишь одна небольшая контузия в войне против немцев, когда еще оставались иллюзии нерушимости привычного мира.

— Ты права, есть вещи правильные и неправильные. Но сейчас просто поверь мне.

— Хорошо, — она улыбнулась. — Но тебе все же придется его надеть.

Она сняла с шеи цепочку с какой-то подвеской. Кажется, это Генри подарил когда-то… Подвеску убрала в карман плаща, надела на цепочку медальон и протянула Николя. Он встал из-за стола, взял протянутое украшение из ее рук, чуть скользнув пальцами по ее ладони, обошел вокруг и, перекинув цепочку через шею, застегнул. Потом быстро наклонился и поцеловал ее щеку — так обыденно и по-хозяйски.

— Joyeux Noel, Claire, — шепнул он ей на ухо, отстранился и вернулся на место.

— Спасибо, — она снова провела пальцами по камее, теперь уже висящей у нее на груди. — Ты когда-нибудь еще будешь в Лондоне?

— Наверное. Если не умру от какой-нибудь страшной африканской болезни, — засмеялся Николай.

Клэр удивленно смотрела на него.

— Мне не кажется это смешным.

— А мне кажется это смешным до колик. Пройти две войны и умереть в Африке при раскопках, — он улыбнулся, но при виде выражения ее лица, улыбка стерлась с губ. — Прости. И не бери в голову.

— Зачем ты так? Ты вправе считать меня самой гадкой, но это не значит, что я стану смеяться над твоей… — она замолчала, не смея произнести вслух слово, которым он бросался так легко.

— Я никогда не считал тебя гадкой. Я любил тебя.

— Я знаю, — прошептала Клэр, не глядя на него.

— Я и сейчас тебя люблю.

Она сглотнула подступивший к горлу ком. Это могло бы показаться чудом, что спустя столько времени они сидят вместе накануне Рождества, и он объясняется ей в любви. Любви, длившейся пятнадцать лет. Это могло бы показаться чудом. Но Клэр никогда не верила в чудеса. Даже в детстве.

И она улыбнулась ему.

— Это хорошо, что у нас и теперь было так мало времени. И нам некогда было жалеть и обманываться. Но если ты когда-нибудь снова окажешься в Лондоне, позвони, пожалуйста.

— Разумеется, — он откинулся на спинку стула и легко вздохнул. — Теперь, когда я знаю, где ты, так легко тебе от меня не избавиться, дорогая.

Когда им принесли заказ, он уже рассказывал ей какие-то глупости о своей работе — что-то совсем неважное, отстраненное, не имеющее значения. Он смотрел, как она уплетает свое мясо, запивая его элем, ровно так же, как когда-то давно смотрел на быстро уменьшающуюся пирамидку из пирожных. Много курил и чуть болтал носком ботинка под музыку, которую играл удивительный аккордеонист, сидевший в углу паба. И никогда в жизни он не был счастливее, чем теперь.

— Генри считает, что будущее теперь за Америкой, — бесцветно сказала она вдруг.

— Может быть. Пожалуй, даже спорить не стану. Я мало что понимаю в будущем. Моя стезя — это рыться в прошлом.

— Он думает о том, чтобы переехать туда.

— Новые возможности. Наверное, это хорошо для твоей профессии. И когда-нибудь, когда ты будешь за океаном, я стану ходить в кинотеатр, чтобы посмотреть на тебя.

— Наверное, это хорошо… А ведь ты считаешь, что все это несерьезно? То, чем я занимаюсь.

— Не более несерьезно, чем раскапывать останки. Ты очень много ради этого сделала — как это может быть несерьезным?

Аккордеонист заиграл чуть громче, врываясь в мысли и почти вырывая душу. Николай рассеянно отодвинул пепельницу и с улыбкой проговорил:

— Совсем забыл сказать тебе спасибо за то, что познакомила с Ноэлем.

Она усмехнулась.

— Ты был не против прокатиться, а мне хотелось увидеть сына. Я знала, что он не приедет к Рождеству, — и, глядя прямо ему в глаза, спросила: — Он понравился тебе?

— Самый лучший сын на свете, — так же, глядя ей в глаза, ответил он.

— Я знаю! — рассмеялась Клэр.

— Теперь и я знаю.

Аккордеонист заиграл танго — новый танец, от которого сходила с ума Европа. И в то мгновение Николай вдруг понял, отчего, потому что и сам немного потерял голову. Это было особенно смешно, принимая во внимание, что принято считать, будто в его возрасте голова уже крепко сидит на шее. Он затянулся сигаретой, а потом резко поднялся, затушил ее в пепельнице и подошел к ней. Не говоря ни слова, не улыбаясь так, как обыкновенно улыбался в этот вечер, протянул ей руку.

Она чуть повела головой и подала ему свою.

Под резкий звук, словно оглушивший ее, почувствовала, как сквозь пальцы руки, которую он крепко сжал в своей ладони, проникло под ее кожу что-то лихорадочное, что возбуждало и пьянило. Она подчинялась его уверенным шагам и поворотам. В тесном баре, где так мало места для танца, при тусклом свете, где их никто никогда не узнает, где так легко притвориться, что нет ни прошлого, ни будущего. Мелодия, страдая, вырывалась из-под пальцев музыканта. А ей казалось, что пальцы Николя обжигают ее кожу сквозь тонкую ткань платья. Она чувствовала терпкий запах табака, от которого кружилась голова, и шумело в ушах. А он сходил с ума от запаха аниса — того же самого, прежнего, так нелюбимого им. Кто из них изменился, Господи, если он держит ее в объятиях и неумолимо теряет голову от ее духов? Когда они были единым целым — пусть только сейчас, пусть только в этот момент. Когда их соединило движение, сбившееся дыхание, бьющиеся сердца. Когда ничего другого уже просто не существовало.

Аккордеон взволнованно всхлипнул, и в наступившей тишине Клэр на полувздохе замерла в руках Николя.

Все решил один миг. Его глаза сверкнули прежним зеленым светом, который, казалось, погас навсегда, а оказался жив-живехонек, и он стремительно наклонился к ней, коснувшись ее губ своими губами. Боясь двинуться с места, она знала, что покорно позволит все: целовать, владеть, прогнать. Если он захочет. Пока у них есть еще несколько часов. Потому что завтра каждый вернется в свою привычную жизнь. А потом им обоим не хватило дыхания. И, несмотря на то, что прерывать этот поцелуй было так же немыслимо, как прерывать собственные жизни, они медленно отстранились друг от друга, продолжая смотреть друг другу в глаза.

— Клэр, я… — хрипло выдохнул он.

— Что? — сплетая свои пальцы с его, спросила она глухим голосом.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной.

Не давая ей ответить, он крепко взял ее за руку и повел назад, к их столу, будто нарочно давая ей эти несколько мгновений, чтобы опомниться. Помог сесть, придвинул к ней свой стул. И сел близко. Так, что теперь их колени соприкасались.

— Стоит ли что-то менять? Все давно устоялось, наладилось, — она на мгновение задумалась. — Минутная слабость не должна становиться причиной разрушенных жизней, ты не находишь? Да, я жалею, что тогда приняла… не то решение. Но сейчас уже поздно что-либо менять. Это затронет мою семью, твою жену…

— Да, я это знаю, — спокойно ответил он, придвигая к себе пепельницу. — И потому ничего не прошу. В отличие от меня, тебе есть, что терять. Но это не меняет главного. Я хочу быть с тобой.

— И как ты это себе представляешь? — прозвучало насмешливо.

— Очень просто. Однажды ты постучишь в дверь. Я открою. И ты скажешь: «Здравствуй, Николя». Замечательно, не правда ли?

— Что при этом скажет твоя жена? — Клэр зло посмотрела на него.

— Я думаю, она ничего не скажет, — отозвался Николай. — Потому что у меня больше нет жены. Только на бумаге, но это поправимо.

Она долго смотрела на него, снова пытаясь запомнить каждую черту его лица, выражение и новый оттенок его глаз, каждое движение пальцев, когда он прикуривал или стряхивал пепел. Все это надо было запомнить. Навсегда.