— Да ты не расстраивайся, — сказал инструктор, — в ПДСке твой купол простирнут. А вот я от керосина заебусь отмываться — завтра хотел в Зею за сметаной слетать, да кто ж теперь поставит такой вонючий борт? И вся стоянка, между прочим, насквозь пропиталась…

Однако все оказалось не так просто. Парашют был признан негодным к дальнейшей эксплуатации. "Вот если бы ты принес его раньше, — сожалеющее сказал начальник ПДС старший лейтенант Н. — А так он уже запарафинился". Объяснительная никому ничего не объяснила, и финчасть удержала у борттехника Ф. из нескольких зарплат целых 600 рублей советских денег.

Борттехник проклял своего инструктора и начальника ПДС страшным проклятием. Проклял — и забыл. Но, как ни странно, ровно через год это проклятие сработало. В это время борттехник уже второй месяц бороздил небо Демократической Республики Афганистан. И пришло в эту афганскую часть письмо из родной приамурской эскадрильи, в котором описывалось чрезвычайное и невиданное до сих пор в полку летное происшествие.

Здесь уместно отметить, что перед самым убытием в Афганистан, борттехник Ф. сдал свой борт № 22 своему бывшему инструктору. И сдал он этот борт во время перевода вертолета с летнего на зимние масла. Пробки на шарнирах хвостового винта, которые борттехник набил смазкой, были уже завинчены, но не законтрены,[3] о чем борттехник Ф. (снятый инженером прямо со стремянки, на которой он стоял с контровкой в руках — "беги, оформляй служебный паспорт, а борт сдашь старшему лейтенанту Ч.") добросовестно предупредил своего бывшего инструктора. Но старший лейтенант Ч. шел навстречу своей судьбе и наложенному проклятию, — в этот день он так и не добрался до борта № 22, а на следующий день стремянку уже утащили соседи, и Ч. забыл о предупреждении. Пробки остались незаконтренными.

Итак, в письме сообщалось, что при подлете к аэродрому у борта № 22 заклинило хвостовой винт. (Как было отмечено в документе комиссии "незаконтренность пробок повлекла их выкручивание под воздействием вибрации при вращении ХВ, и вытекание смазки с дальнейшим разрушением шарниров ХВ"). Естественно, под воздействием неуравновешенного реактивного момента от несущего винта, вертолет начало вращать. Инструкция в таких случаях предписывает экипажу покинуть борт. Экипаж выполнил предписание и борт покинул — правда, с некоторым запозданием, потому что борттехник упорно отказывался отрываться от своего рабочего места.

Этот борттехник боялся прыжков до потери сознания. Он никогда не прыгал с парашютом и гордился тем, что единственный из летно-подъемного состава избегал этой идиотской процедуры — выбрасываться с тысячи метров с тряпкой за спиной. Косить от прыжков ему позволял малый вес — и командование закрывало на него глаза, помня, как одного легкого летчика унесло ветром к железнодорожному депо, и он приземлился среди тепловозов и электровозов, умудрившись проскользнуть между проводами, и напугав железнодорожников.

Итак, выбросив борттехника, летчики покинули борт. Осиротевшая машина продолжала болтаться в небе, наматывая круги рядом с аэродромом, а, значит и в опасной близости к поселку Магдагачи. Командир эскадрильи сам поднял в небо борт с четырьмя полными блоками НУРСов[4] и кружил вокруг неуправляемого вертолета, готовясь расстрелять его, если тому вздумается дрейфовать в сторону поселка. Но тот, словно чувствуя намерения комэски, начал потихоньку разматывать спираль в сторону тайги. Покрутившись в воздухе около часа и выработав все топливо, летучий голландец, подтверждая трехкратную надежность советской техники, аккуратно сел на авторотации[5] на полянку в тайге, порубив несколько молодых березок.

А вот с экипажем (вернее — с одним из его членов) дела обстояли не так благополучно. Борттехник, несмотря на свой малый вес и на благополучно раскрывшийся купол, к земле шел с громким матом. Он улетел по прямой далеко в поля и, приземлившись в мерзлые глыбы земли, сломал левую ногу.

Что касается второго виновного — начальника ПДС, ст. лейтенанта Н., то и он не ушел от возмездия. Приехав в тот же Афганистан на недельку "напрыгать на орден" (такая война тоже практиковалась), он неудачно приземлился. На высоте шести метров коварный порыв ветра сложил его «крыло» и, брякнувшись с этой высоты на чужую для него землю, начальник сломал правую ногу.

Начало декабря 1985 года. В полку пошли тревожные слухи, что командование полка готовит всему летно-подъемному составу плановые прыжки. Лейтенанты жадно слушали страшные истории старших товарищей, радостно готовясь шагнуть в пропасть. И только борттехник Ф. загрустил.

— Нет, мне прыгать никак нельзя, — волнуясь, говорил он каждому встречному. — Я этого не боюсь, но у меня проблемы с приземлением. Я даже с турника спрыгнуть нормально не могу — последствия детского плоскостопия. Ступни после отвисания становятся как стеклянные — при спрыгивании такая боль, будто они разбились. А вы хотите, чтобы я после болтания в воздухе нормально встал на свои хрупкие ноги?

Когда с молодыми проводили инструктаж, лейтенант Ф. демонстративно ходил в стороне кругами. Он даже слушать не хотел, поскольку твердо решил, что прыгать не будет. На самом деле, причина, конечно же, была не в стеклянных ногах лейтенанта. Он просто боялся. Это был совершенно естественный страх разумного существа перед необходимостью совершить бессмысленный поступок — без нужды шагнуть в безопорное пространство, когда вся твоя великая жизнь еще только начинается.

Вечером, накануне назначенного дня, лейтенант впервые всерьез задумался о феномене жизни и ее смысле. Он огляделся вокруг и увидел прекрасный, прекрасный мир — морозный закат, высокие голые тополя (увидит ли он их следующую зеленую весну?), укатанную льдистую дорогу, ведущую к измятым воротам с красными звездами, здание общежития из силикатного кирпича, полуразрушенное крыльцо, обшарпанные двери — все такое родное, милое до слез — нет, это невозможно вот так запросто покинуть. А в комнате на столе — лампа и стопка книг — они останутся и будут ждать хозяина, но не дождутся. Глаза лейтенанта увлажнились от жалости к своим книгам. Он попытался читать, но сразу понял бессмысленность этой попытки. Зачем насыщать свой мозг мыслями и знаниями, если завтра все грубо и беспощадно прервется. Он с удивлением ощутил, что вообще не может понять, как провести эту ночь — неужели спать? Вот так взять и уснуть, когда, возможно, это его последние часы? Но, с другой стороны, кто сказал, что он не нужен на этой земле? Эта мысль немного приободрила — если он нужен миру, все будет хорошо, если же нет… Нет, конечно он нужен этому миру. Если бы богом был он, обязательно оставил бы в живых такого достойного человека, как лейтенант Ф.

С этой мыслью он и уснул…

И наступило утро 10 декабря 1985 года. Вместе с лейтенантом Ф. проснулись все его сомнения. С ними он и приехал на аэродром. Борт для прыжков был готов, стояла отвратительно ясная морозная погода. Прошли медосмотр. Лейтенант Ф. изложил доктору свою версию о невозможности приземления, но понимания не встретил — доктор слышал много таких историй. В это время в кабинет вошел командир эскадрильи.

— Товарищ майор, — вскричал лейтенант. — Разрешите не прыгать! Я не смогу приземлиться!

— Приземлишься ты в любом случае, — непедагогично захохотал комэска и, не слушая сбивчивых объяснений, заключил: — Положено два прыжка в год — будь добр. Не хочешь — списывайся на землю.

И вместе со всеми лейтенант Ф. на ватных ногах пошел к борту.

Борт уже запустился, когда на них нацепили парашюты. Зажатый между основным и запасным, лейтенант Ф. не мог дышать.

Взлетели, пошли в набор. Лейтенант Ф. на всякий случай проорал на ухо ПДСнику, сидящему рядом:

— За что тянуть-то?