Олегу хотелось зажать уши, но он вопросительно посмотрел на позеленевшую Елену.

— Мы осознались в больнице. Я, дряхлая старуха, и он — умирающий на койке от неведомой болезни пожилой мужчина. Хотя почему от неведомой? Он умирал от Дрёмы. И от меня. Я сама была его неизлечимой болезнью. И я сидела рядом — горбатая, с кривыми ногами, морщины на лице были словно архитектурные украшения. Я прямо их физически чувствовала — как ощущают старые шрамы в дурную погоду. Я держала студента трясущейся рукой за безвольную руку всё то время, пока он уходил.

— Я умирала вместе с ним. И вот видишь — я с тобой, и я жива.

Её все-таки вырвало. Но благородную женщину ни с кем не спутать. Елена нашла в себе силы перебраться за уступ, так чтобы её не было видно. И сделала свою работу практически беззвучно, а потом спустилась к воде и тщательно, даже остервенело, прополоскала рот.

Студента они оставили за скобками, как мусорный пакет за дверями квартиры. Но Олег чувствовал, что этот пакет с гнилыми останками безвинного юноши им все-таки предстоит когда-нибудь донести до мусорки.

Они купались и занимались жарким сексом — словно в последний день своей жизни. Занимались и купались. Купались и занимались. Наконец, окончательно выдохлись и разметались на матрасе, взявшись за руки.

Елена курила, стряхивая пепел за границу матраса. Им было чудесно хорошо, пусть и с лёгким привкусом ментальной гнили.

В этом времесте ему было сорок, а ей восемнадцать. Идеальное время. Идеальное место.

— Ты знаешь, это так странно, — молвил Олег, гладя Елену по рябой щеке. Вся её остальная кожа была на редкость гладкой, чистой и ровной: ни прыщика, ни бородавки, ни родинки. Как будто Елена родилась из пены морской, как Афродита.

— Это так странно. Ты молодая девушка, а я взрослый мужчина. И мы вместе. Прямо как Гумберт Гумберт с Лолитой.

— Не то слово, милый. Только Лолита здесь ты. Не забывай, что в реальном времени мне под шестьдесят. А тебе ещё до тридцатника жить да жить. Гумберт и Лолита… Скорее, как Галкин и Пугачёва.

Она рассмеялась и уже серьёзно продолжила:

— Это всё время. И Дрёма. Они всё делают, чтобы держать нас, попрыгунчиков, не в своей тарелке. Но ты ко мне особо не привязывайся. Время тикает. Старушке Гутенберг вряд ли осталось больше десяти-пятнадцати лет. Так что когда ты доживёшь своим ходом до сороковника, меня, скорее всего, уже закопают.

Они искупались в ледяном водопаде, отчего Елена покрылась гусиной кожей, а у Олега всё съёжилось и чуть ли не втянулось внутрь. А потом он приготовил на спиртовке гороховый суп-концентрат. Они хлебали не очень аппетитную на вид, но неожиданно вкусную жижу из пластиковых тарелок пластиковыми ложками.

— Почему ты уверена, что здесь нам нечего бояться? Почему думаешь, что вируса здесь нет?

— Потому что он здесь неуместен. А ковида нет там, где он ни к селу ни к городу.

— Ты говоришь о вирусе как о живом существе.

— Скажи мне, Олег, — волосы Елены разметались, а голос сделался грудным, — Неужели ты думаешь, что напасть, которая заставила людей свернуть с привычного и логичного пути развития, закуклиться в нелепых городах… Которая унесла тучу жизней… Которую не могут победить десятилетиями лучшие умы, а мобилизованы действительно лучшие, я это знаю... Неужели ты думаешь, что это всего-навсего мутировавший штамм гриппа?

— Тогда что это?

— Никто не знает. Но иногда мне кажется, что простудился сам Старина Ре. Или его кто-то. Или что-то… простудил.

Любовь и Дрёма

<озеро Добрых старух> — 2039, 29 июля

— Знаешь, как я стала гипом? — спросила Елена. Они были в своем времесте, том самом, которое на каменном козырьке в окружении замшелых скал, добрых морщинистых старух, над безукоризненно чистым озером. Надувной матрас покачивался на кристальной воде. На нём они и лежали.

— Знаешь, как я стала гипом? Для этого меня убили.

Олег вздрогнул.

— Меня убили, — повторила в объятиях тёплая женщина с идеальной кожей. — Меня убили.

Олега загипнотизировали белые круглые слова, похожие на гладкие камни в их очаге.

— Две недели подряд жутко болела голова. Каждый день я заканчивала веселым миксом из белой маленькой таблеточки, снотворного, и красной, обезболивающего. Не знаю, откуда взялась мигрень. Вроде всё в жизни складывалось. Здоровье в норме. Карьерных проблем нет. А личной жизни у меня, считай, и так никогда не было. Да что врать-то — личной жизни у меня не было до тебя.

Солнце сквозь закрытые глаза пробивалось красным маревом и яркими пляшущими точками.

— В тот вечер голова просто раскалывалась. Я приняла две таблеточки: белую и красную… И начала умирать. Меня отравили, и чёрт бы подрал, если знаю, кто. Но это явно не было случайностью. Подозреваю, что мы, гипы, такие прекрасные и одинокие, появляемся не сами по себе. Думаю, нас инициируют. Как меня, когда меня убили. Или как тебя.

Елена пристально посмотрела на Олега, и тот вздрогнул, почему-то вспомнив Алину и элеватор.

— Встала простенькая проблема… Пока тело не умерло в своем времени от яда, мне нужно было инициироваться в чужом времени. Ты скажешь, пустяк… Это если тебе не пять лет и ты не осознался в стране, где не знают твоего языка.

Олег погладил Елену между некрупных грудей. Откуда у неё такая идеальная кожа?

Обычно этот жест женщину успокаивал. Или возбуждал. Как повезёт. Сейчас она не отреагировала никак.

— Я осозналась практически в твоем времени. В Аргентине. Не самый удачный выбор с точки зрения выживания… Там сходят с гор потрясающие ледяные торосы. Ночные мегаполисы отражаются в море так, будто под берегом включили газовую горелку. Острые шпили соборов оранжево пронзают небо.

— Проблема в том, что я осозналась на криминальной улочке. Представляешь, мне пять лет, я голая, потому что взрослое платье практически сразу упорхнуло. Мне хочется писать, у меня прямо там жжёт. Вокруг одноэтажные дома, изрисованные граффити, с закрытыми коричневыми ставнями. Сверху с плоской крыши свисает то ли плющ, то ли какие-то вьющиеся цветы. Узкая дорожка с грязными тротуарами. И вот я, пятилетка, сижу и писаю на обочине, потому что сил терпеть не осталось, а напротив, в тени дома, журчит какой-то мужик, выписывая на растрескавшейся стене затейливый вензель. А потом, закончив, поворачивается ко мне, и я, клянусь, еще раз обоссалась бы, если б было чем.

Лысый усатый мужик в «адидасе» цветов национального флага. И сам он под него загримирован, кроме носа, тот жёлтый. Веки тоже не покрыты гримом. Его глаза близко посажены, а шея, тоже не загримированная, вся в складках.

Что там у них происходило — чемпионат по футболу или кровавая национальная оргия, я не знаю, но я вскочила и побежала. И знаешь что — он двумя прыжками догнал меня, взял на руки и что-то по-португальски, наверное, зарокотал.

А у меня две капли мочи на внутренней, самой мягкой и беззащитной поверхности ножки. Вдруг он учуял? Это же приманка для насильника!

Я думала, он продаст меня на органы. Или изнасилует до смерти. Но этот ужасающий человек отнёс меня в полицию.

Сдал найденыша по единственному безопасному адресу.

Так не бывает, Олег. Так не бывает…

Он обнял её вспотевшие волосы и принялся слизывать капельки. Принял в себя конденсат воспоминаний.

— И они там все засуетились. Кричали, куда-то звонили. Меня заперли в достаточно комфортном помещении. Беда в том, что я чувствовала: из меня реальной, той, что осталась в своём времени, ускользают последние крупицы жизни.

— Они меня не понимали. Думали, обычная потеряшка-иностранка, но я умирала, Олег. И никто, кроме меня этого не знал.

— Меня одели не по росту, в жёлтый сарафанчик с карманом на пузе. Пришел психолог. Она долго пыталась до меня достучаться, а потом вызвала коллегу, которая говорила, боже, как чудовищно — но по-русски.

— Я выпила предложенный бокал холодной и не очень чистой воды, чувствуя, что мне в реальном времени приходит конец.