– И нос блестит… Так в точности блестел нос у моего приятеля, рыжего Вовки Постовалова, когда мать насильно умоет и вытрет его… И так же он замахивался на обидчиков.
– Думаешь, он замахивается? – спросил Кинтель. В жесте мальчишки вроде бы не было угрозы. Кулак, поднятый к плечу и повернутый сжатыми пальцами вперед, все-таки означал, скорее всего, приветствие. – Похоже на салют. Ну вроде как "рот-фронт"…
– Пожалуй, – согласился дед. – Хотя в ту пору не было еще никаких "рот-фронтов"… А может, он заступается за кого-то? Без особой агрессивности, но с ощущением своей силы и справедливости…
– Слишком беззаботно стоит… Смотри, Толич, он что-то держал в руке, кулак просверлен.
– В самом деле… А может быть, не держал, а держался? Видишь, слегка отклонился влево.
– За что держался?!
– Ну, скажем, за ветку, за ручку колодезного ворота… за что угодно.
– А где тогда это "что угодно"?
– Видишь ли, мальчик мог быть не сам по себе, а деталью какой-то композиции. Скажем, большого письменного прибора. А на приборе мастер мог понастроить все что хочешь. Бронзовые вещи были тогда в моде.
Кинтелю это не понравилось. Не хотелось, чтобы мальчишка был чем-то вроде шахматной фигурки среди множества других. Нет, он – сам по себе. Веселый, храбрый, встретивший друзей. "Вот и я! Возьмите меня в "Тремолино"!"
– По-моему, он не от прибора. Смотри, здесь имя мастера выбито. Разве мастер стал бы свое клеймо ставить на каждую детальку? Выбил бы на общей площадке… Нет, этот пацан сам по себе отлитый!
– Возможно, возможно, – покладисто сказал дед. И уже как-то рассеянно. Сел на диван, откинулся к спинке, ладони – под затылок.
– Толич, а Оля… мама твоя… она ничего про бронзового мальчика не говорила? Может, это была у них с Никитой общая игрушка, а потом он спрятал ее для тайны…
– Нет, Даня, не помню… Мало ли у мамы было игрушек… Может быть, они об этом мальчике что-то в своих детских дневниках писали…
– А где дневники?!
– Вот и я про то, что "где"… Сожгла мама все в тридцатых годах. Все старые бумаги.
– Зачем?!
– Господи, "зачем"… Я же рассказывал тебе, какое было время. Боялись всякой мелочи. Вдруг кто-то прочитает, что твой дед был владельцем лавки! Буржуй, эксплуататор, враг трудового народа! Или на снимке увидят какого-нибудь твоего дальнего родственника в фуражке с кокардой. "В вашей семье были белогвар-дейцы?.."
– Все равно, – с обидой сказал Кинтель. – Можно было спрятать получше. Чего уж так трястись-то?
– Вот так, мой милый, и тряслись… – Дед смотрел перед собой. И в голосе была горестная усмешка. – Многие годы в постоянном страхе. А мама особенно. Если бы узнали, что ее муж был священником…
Кинтель сел рядом с дедом, поставил пятки на диван, а мальчика – себе на колено. Мальчик покачался и встал прочно. Искра блестела, лицо было задорное. Мальчик не понимал, как можно жить в постоянном страхе. И Кинтель сказал:
– Это же немыслимо: бояться с утра до вечера, каждый день…
– Никто из молодых этого не понимает. А это было. И жили… И считали, что нормально. Потому что ничего другого не знали. Нам же с рождения вдалбливали, что наша страна самая справедливая, а там, на остальном белом свете, сплошной гнет и насилие… И сравнивать было не с чем… Вот представь, вылупился из икринки карась в каком-нибудь полуозере-полуболоте. Что он знает о реках и океанах? Он считает, что болото его – весь мир, такой, каким он и должен быть…
– Человек, он ведь не карась, – тихо возразил Кинтель. Было не то чтобы жаль деда, а как-то неловко за него.
– Да… И где-то пробивалась, конечно, правда. Из обрывков каких-то, из старых книг. И того же Пушкина и Салтыкова-Щедрина. Понятия о какой-то общей, всечеловеческой совести. Но ведь, с другой стороны, каждый день: "Самая главная правда на Земле – коммунизм!" И попробуй в этой правде усомниться! Даже мысленно – и то страшно: неужели я враг своему народу? А уж открыто…
– Но были же… которые против…
– Были, но немногие. Если даже и понимали, что к чему, то все равно… Далеко не каждый может быть героем…
"Ты уже говорил про это", – подумал Кинтель.
– Понимаешь, какая подлая система! Она все время держала людей на грани! На страхе! Вспомни, ведь еще недавно все хором одобряли войну с Афганистаном! А если и проклинали, то шепотом. Многие ли выступали открыто?.. И это совсем в ближние времена. А раньше… И это в любой момент могло коснуться каждого.
– Что "это"? – сказал Кинтель, покачивая мальчика.
– Ты ведь до сих пор не знаешь, почему я перестал быть морским врачом…
– Ты говорил: из-за сердца… А по правде почему? – Кинтель покосился на деда. Тот по-прежнему сидел с ладонями под затылком, смотрел перед собой.
– Плавал я на "Донецке" уже два года, когда появился у нас новый первый помощник капитана. Первый – значит, помполит. "Помпа". Не штурман, а комиссар, который бдит за правильностью идеологии. И вот, когда стояли мы в Архангельске, пригласил он меня к себе в каюту. А там еще один – незнакомый, с лысинкой, в пенсне и в штатском костюме. Какой-то весь увертливый. Молчит, только слушает. А "помпа" заводит разговор: "Вы, Виктор Анатольевич, молодой специалист, член партии, сознательный человек, разбираетесь в обстановке. Не согласитесь ли нам помочь…"
Гляжу я на лысого: ясно, кому это нам . Вербуют в стукачи, сволочи. Чтобы следить за своими и капать, кто что сказал и сделал. И первая мысль, конечно: послать их… А вторая: послать-то послал, но тогда – что? Вмиг найдется повод – прощай заграница. А предстоял рейс на Кубу – давняя мечта моя. Был я молод и горел жаждой путешествий. До той поры, кстати, бывал только в скандинавских портах да в Польше и Германии. И вот ситуация: с одной стороны – Антилы, пальмы, летучие рыбы, восторг тропиков, а с другой… Думаю – а что с другой? Ну, скажу этим типам: ладно. Потом и отвертеться можно. Да и в конце концов, не гестапо же сотрудничать приглашает, не ФБР или ЦРУ, а свои, советские. Вдруг и правда за границей какое шпионство встретится?"
"Ну, – говорю, – в общем-то я не знаю. Такое дело… Тут ответственность особая, и способности нужны…"
И тогда встревает лысый. Прямо как в старом анекдоте: "А вы попробуйте, Виктор Анатольевич. Попытка – не пытка. Мы вам доверяем…"
Ну и… не сказал я "нет". Пробормотал, что попробую, мол, раз уж так это надо…
Ничего особенного и не было сперва. Несколько раз помполит спрашивал между делом: "Ну, о чем говорят?" – "Да ничего такого, – отвечаю. – Вы же не хуже моего знаете. Экипаж у нас дружный, сплоченный, идейно выдержанный… Анекдоты, правда, травят, да не про политику, а все больше такие, знаете ли, неприличные, как всегда мужики в своем кругу…"
Пришли в Гавану, начались увольнения. Разбивают по трое, в одиночку ни-ни… Один в тройке – старший. Ну, пошли мы однажды гулять по старому городу: я, радист Веня Соловьев и матрос Рябов. Не помню, как звали. Довольно пожилой уже, малоразговорчивый… Бродили мы, на старые бастионы смотрели, на мулаток. Потом решили в церковь зайти. Неужели, говорит Веня, революционные кубинцы Богу молятся? Зашли. Молятся. И пожилые, и молодежь. Даже два мальчика священнику помогают. Ну а особенно и смотреть нечего, церковь скромненькая, не то что соборы в Гданьске или Гамбурге… Одна картина мне понравилась, в боковом приделе. Богоматерь с Младенцем. Будто живые. Рябов тоже подошел, смотрит. А потом задержался еще, вижу: перекрестился украдкой…
А наутро вызывает меня "помпа": что нового? "Да ничего, – говорю, – все в ажуре". – "В самом деле? – И прищурился. – А то, что матрос Рябов религиозные ритуалы в иностранной церкви демонстрировал, тоже "в ажуре"?"
Значит, радист стукнул, паразит…
Мне бы заверить помпу: не видел, и все тут. А меня забрало за печенку. Видно, есть предел человеческому маразму. "Не обратил, – говорю, – внимания, товарищ первый помощник. А если бы и обратил, не счел бы данный факт нарушением. Потому как у нас вроде бы по Конституции свобода совести, и каждый имеет право…" – "Даже за границей, где на нас постоянно направлены десятки вражеских глаз?!" – "А что он, – спрашиваю, – антисоветские лозунги, что ли, на паперти декламировал?" – "Ну-ну, – говорит "помпа". – Вашу оригинальную точку зрения вынужден я буду сообщить куда следует…" Тут меня и прорвало: "Только попробуй, сволочь! Там "где следует" узнают и то, как ты на одеколон "Кармен" кораллы выменивал, которые к вывозу с Кубы запрещены! И что у тебя за дверной обшивкой спрятано!"
