– А знаешь, он однажды так ласково меня назвал…
– Это он может… Шутник был, коли не сплыл.
– Нет, ты его не знаешь. Взял он меня однажды за руку и говорит: «Ты такая гибкая, такая нежная, точно веточка ракитовая с барашками…» По гроб жизни не забуду.
– А барашков-то сколько, не сказал? – шутливо ластятся к жене Улис. – Один – вот он, пяти-шести и не хватает…
– Чего лапаешь? Не приставай! – раздраженно отталкивает его Лина. – Руки как лед, никак раков ловил?.. И вот что – не смей трогать мой гребешок! Все зубья повыломал, баран косматый!
Терпел Улис это, терпел и однажды не выдержал, спросил жену с болью в голосе:
– И чего вы обе на меня взъелись, будто я огород господень потравил? Неужто не любишь меня ни капельки, а?
– Это ты меня разлюбил!! – накинулась с упреками жена. – И не любил никогда! Вон Гедримас в петлю из-за меня полез, Вилимас утопиться хотел, а тебе что Кастуте, что я – один черт.
Понял Улис, что, лишь расставшись с девичеством, выпустила Каролина коготки – уберегись теперь! Захирел, горемычный, бледней зернышка овсяного стал оттого, что доводилось теперь ему ложиться спать не евши и вставать не спавши.
Осенью собиралась опороситься хавронья. Лина с матерью наказали Улису зажечь фонарь и побыть у скотины. Проторчал Улис в хлеву одну ночь… Промучался, как куры на насесте, вторую, а свинья знай похрюкивает, кажется, вот-вот… но поросят нет как нет.
На третью ночь поступил умнее: принес охапку соломы, достелил в стойле у гнедого и улегся отдохнуть. «Вздремну часок, – подумал. – Свинья-то спит как ни в чем не бывало. А захрюкает, побуду за повитуху».
Гнедой, как в положено коню, имел обыкновение спать стоя, но тут, глядя на хозяина, тоже улегся.
Поутру конь, проснувшись первым, повернулся к Улису задом и заглянул в загон к соседке. Распластавшись, как селедка, та лежала на боку в, умиротворенно похрюкивая, пристраивала к соскам целую ораву розовых поросят.
Прядая ушами, гнедой фыркнул, но Улис продолжал спать. И лишь когда скрипнула дверь и в хлев вошли Каролина с матерью, Улиса обдало свежим утренником, словно холодной водой окатило.
– О господа! Никак конь лягнул?! – донесся до него испуганный голое жены.
Улис с ужасом понял, что час не ранний, что он бессовестно продрыхнул всю ночь напролет, но так сладок был этот сон, что в теперь не хотелось просыпаться, выслушивать вопреки, объясняться… И тут у него мелькнула мысль: а если бы его и вправду лягнул конь, что бы Каролина делала?
– Мама, мама, гляди, да он не шевелится! Уж не помер ли, господи?
– Двенадцать! Прямо как апостолов!.. – умиленно воскликнула Григене, пересчитав поросят, и только тогда тревожно заглянула в стойло. – Ты чего встала?! – накинулась она на дочь. – Потормоши его, не стой столбом!
Каролина хоть и боялась зайти к лошади с хвоста, все же подхватила мужа под мышки, оттащила в сторону и стала трясти, говоря сквозь слезы:
– Улис, милый… Что с тобой? Куда он тебя? Мама, живей поворачивайся! За ноги его бери, в избу потащим.
Улис безропотно разрешил женщинам отнести себя, уложить в постель и окропить водой. И лишь когда услышал, что теща собирается запрягать этого «антихриста» да мчаться за ксендзом, размежил веки и стал подавать прочие признаки жизни.
– Узнаешь, где ты? – всхлипывая, спросила Лина. – Меня-то хоть признал?
Улис улыбнулся и утвердительно моргнул.
– Так куда ж он тебя, окаянный? Сюда? Сюда? А может, сюда? – ласково ощупывала его с головы до ног жена.
– Сюда… – произнес Улис.
– Слыхала? Прямо под ложечку! – сообщила она матери. – Руби петуху голову, надо бедняжке супу сварить.
– Да будет ли он кушать? – усомнилась Григене.
– Буду… – прошептал Улис и благодарно взглянул на жену.
Целую неделю «больной», почти не вставая, лакомился петушатиной, ласкал жену и освежался кислыми киселями. Каролина же куда б ни шла, что бы ни делала, нет-нет да и вспомнит, как Улис тогда распластался на соломе, словно мертвый. А уж как подумает, что могла бы вдовой остаться, если бы милостью божьей не обошлось все, птицей летит домой, к Улису, – то что-нибудь ему жарит-шкварит, то хлеб маслом мажет, а то и просто слово ласковое скажет, по плечу погладит.
Летом аист побродил-пошарил в камышах и выудил Улисам из озера второго ребеночка. А когда обрадованные родители распеленали дитя и разглядели хорошенько, то увидели, что на этот раз им досталась девочка, и дали ей имя хоть не из святцев, зато звучное – Милда.
Вдобавок ко всем радостям еще одна: вышла наконец-то замуж Кастуте, дочка Шяудкулиса. Кончился-таки сыр, замешенный на людской сплетне! Улис словно ожил: выкопал соседям два колодца, подзаработал деньжат и стал запасаться бревнами – пора было думать о новой избе… Сынишка незаметно уже выучился что-то лепетать по-своему, такого лягушонка приятно и на коленях покачать, и уму-разуму поучить. И вот однажды возвращается Улис под вечер из лесу домой, усталый, раскрасневшийся от работы, насквозь пропахший еловым духом, – глядь, а женушка его будто остью подавилась. Буркнула что-то – и молчок, есть подала – ложкой о стол бряк, и к люльке шарк-шарк, а ты, мол, сам разбирайся, что к чему. Покуда разбирался, похлебка остыла, а уж как до сути докопался, все тепло из избы и выдуло. Уж, почитай, год с лишним минул с того случая в хлеву, а Каролина, видно, все это время и так и этак прикидывала, пока дошло до нее лишь сегодня, что никак не могла тогда лошадь Улиса лягнуть… Ведь в тот раз ни кровинки, ни синяка пустякового она не приметила. А что до гнедого, то Улис не только запретил его продавать, но и хомут новый справил, чтобы холку не натерло. Выходит, конь ему собственной жены родней… А она-то, дуреха, на веру все приняла, истерзалась вся… Ладно же! Теперь-то ты у нас всему выучишься. Через кочергу станешь прыгать, на кукише спать.
Улис и не знал, с какого боку подкатиться. Неужели он виноват, что конь его не ушиб до крови, что голову не размозжил, а лишь в живот лягнул, когда он хотел ему репьи из хвоста вычесать?..
Под конец он не выдержал:
– Да разве ж что худое оттого приключилось? Потолок, что ли, обвалился или свинья сдохла? Подумай сама, припомни… Хочешь, я и сейчас тебя расцелую за тогдашнее, за то варево петушиное, за все…
– Ах, петушиное варево! – еще больше распалилась Каролина. – Только о себе и думаешь! Погляди лучше, на кого я стала похожа! Люди узнавать перестали. «Кто это, говорят, тащится? Григене или дочка ее?» А ведь была словно ракита. Коню и то обнову справил… А мне хоть бы раз купил или привез что-нибудь, коли такой добрый!
– Так ведь решили не тратиться, пока избу не поставим…
– А жить мне отпущено всего раз! – выкрикнула Лина. – Сама на базар поеду! Куплю, чего захочу! Поторчи-ка и ты хоть денек с ребятишками да скотиной. Покоптись тут в чаду, тогда сам поймешь…
– Ладно, ладно, поезжай, – поспешил согласиться тот, радуясь, что в их ссору не успела встрянуть теща.
Григене, видно, успела сделать свое дело еще до этого.
Каролина вернулась с базара веселая, в новом платке и, как показалось Улису, немного навеселе.
– А знаешь, я Вилимаса встретила! – похвасталась она. – Дела-а… Ни дать ни взять барин – в сапогах, шуба на нем, в руках тросточка. Не разобрала только, где служит: не то почту возит, не то еще что-то. Все-то он видел, всюду побывал – ив Тильзите, и в Риге… Денег полные карманы. Спросила я у него, женат или холост. «Да нет, отвечает, все на тебя похожую ищу». – «Так ведь сам видишь, говорю, уж я нынче сама на себя непохожа…» А он только вздохнул в ответ, руку сжал – обманывать не хочет и правду не говорит. На прощанье поцеловал меня, а у самого слезы на глазах… «Веточка ты моя ракитовая, говорит, да я бы тебя на руках носил, в шелка наряжал… Но что поделаешь, видно, не судьба». Кланяться тебе велел, передать просил, чтобы жил ты да радовался тому, что имеешь, чтобы меня берег. «А не то, говорит, как буду мимо в дилижансе проезжать, возьму да и увезу тебя вместе с детишками». Спьяну, конечно, он. Ты не принимай близко к сердцу… А про все остальное толково так говорил. Веселый, как прежде, и такой же добрый. Все руки мне целовал – стыд какой!
