– Но, не балуй, – сказал он воину. – Видишь, нездоровый он. Грех это – убогого обижать.

Воин попытался вырвать плеть из могучей лапы купца, закаленной молотом да канатами корабельными. Не смог. Дернулся за кинжалом, поверх его руки легла еще одна могучая ладонь. Клинок не смог выдвинуться из ножен даже на полвершка.

– Он других задирает, – прошипел воин.

– Неправда то, сами они начали. Кипятком на него плеснули, – Афанасий мотнул головой в сторону разбойников, напряженно ловящих вострыми ушами каждое слово их разговора.

– Пусти.

– Пущу, конечно. Только ты уж не обижай его, ладно? И так несладко ему пришлось, на голову скорбен стал. А этих, – Афанасий снова мотнул головой в сторону разбойников, – приструни. А то ведь не дойдут до места, им назначенного. Сгинут.

Воин не выдержал тяжелого взгляда Афанасия. Отвел глаза. Купец разжал пальцы.

Воин отошел, потирая занемевшее запястье. Разбойники было засмеялись, но, глянув на разозлившегося воина, поумерили пыл.

Афанасий вновь уселся под дерево, достал книжицу, погрыз зубами расщепленную палочку, коей записи делал. О чем, бишь, он? А, о зле и добре, что в человеке борются и извне к нему приходят. Вот бы о чем написать, да где слова красивые взять?

Бедолага подошел, улегся рядом на траву, свернулся калачиком. Заскулил, елозя выглядывающими из розовых тапок грязными пятками. Афанасий погладил его по голове, чисто как собаку.

– Да, брат. Тяжело тебе пришлось, – пробормотал он по-русски и удивился тому, насколько отвыкли его губы произносить такие простые и слова. От того, насколько чужой звучит родная речь. – Ну ничего, даст Бог… Господи, – обожгла его мысль. Да зачем же он на русском-то, ведь тут же… Нельзя же.

– Что это у тебя? – прозвучал над ухом вкрадчивый голос.

– Не твоего ума дело, – буркнул в ответ Афанасий, пряча за пазуху книжицу и глядя снизу вверх одного из разбойничков, самого гадкого и щуплого на вид, но жесткого лицом и опасного в движениях, как крадущийся в птичник хорек.

– Да ладно, чего ты? – вроде как даже и обиделся тот. – Не чужие ведь люди. Одну арбу на плечах своих тянем.

– Ничего, – буркнул купец и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

– Недобрый ты какой, – разбойник покачал головой укоризненно. – Я к тебе по-хорошему. Всей душой. Никому даже и не говорю, что чужестранец ты.

Афанасий похолодел. Неужели слышал, как он по-русски заговорил? А если и слышал, то ведь можно ж что-то придумать. За молитву обережную выдать. Заговор от ожогов. Удастся ли, не на шутку озадачился купец. Это в портовых городах, где каждой твари по паре, не важно было, какой ты веры, главное – торгуй честно и других не задирай. Чем же дальше от торных путей, на которых встречались чужеземцы, тем суровей были нравы, тем жестче расправа.

– Правда, из далеких я земель, из самого Герата, града великого, что стоит в долине чудесной реки Герируд. Воспетого самим Навои[10]… – начал Афанасий рассказывать ту часть своей легенды, что выучил назубок за время странствий по землям мухамеддиновым.

– Ох, врешь, – усмехнулся разбойник и погрозил купцу пальцем.

Афанасий подивился тому, какими мерзкими и опасными стали черты его лица.

– В каком это смысле?

– Уроженцы Герата волосом черны, да кожей темны, да ростом низки, а у тебя волосы вон в рыжину отдают, и бледный ты там, где тело одеждой от солнца прикрыто, и росту на двоих гератцев хватит. И глаза небесного цвета, словно у демона. И в книжице у тебя письмена не наши, на символы коими за пророком Иссой[11] ученики записывали, скорее.

– Тебе откуда знать?

– Не то важно откуда, а важно, что знаю, – самодовольно улыбнулся разбойник.

Афанасию захотелось кинуться на него, свернуть цыплячью шею. Но приятели-разбойники были рядом, сидели, сунув руки за пазухи. Небось, ножи лелеяли или кистени самодельные. Да и обиженный купцом воин неподалеку прохаживался, случись что, не на его сторону встанет. Афанасий возблагодарил Бога за то, что крестик и ладанка с его шеи затерялись во время скитаний.

– И что? – процедил он сквозь зубы.

– Ты ж понимаешь, если я расскажу об этом нашим воинам, они поганую овцу в своем стаде терпеть не будут, – еще гаже улыбнулся маленький человечек.

– И что? – повторил Афанасий.

– А то, что будешь теперь отдавать нам половину лепешки и половину миски риса, что на день положены. Ну, а мы тебя за это в обиду не дадим. Защищать будем, если что, и с охраной договоримся.

Вот в чем дело-то! Прям как везде в этом мире. Придет какой-нибудь негодяй в деревню, скажет – платите мне дань, чтоб я вас от других негодяев защищал. А потом, глядишь, и не разбойник он уже, а какой-нибудь Карла Первый или Мухаммад луноликий и солнцеподобный.

– А не убить ли тебя до смерти? – спросил купец хорька, угрожающе сдвинул брови.

– А успеешь до того, как он подойдет? – человечек кивнул головой в сторону воина, заметившего неладное и поспешившего к спорщикам. Похоже, конвоирам платили с головы рекрутов и каждая смерть в дороге снижала заработок. – Да и все равно, обыщут тебя потом, книжицу найдут и все, – он выразительно провел ребром ладони по горлу. – А если они тебя жизни не лишат, то товарищи мои помогут ночь не пережить, – он усмехнулся, обнажив в оскале гнилые зубы.

– Ладно, шайтан тебя побери, – пробормотал Афанасий. – Будет тебе рис.

– И про лепешку не забудь. И, кстати, не поминают гератцы шайтана. Аджина[12] у них злой дух, – улыбнулся человечек и, донельзя довольный собой, отошел в сторону, подальше от приближающегося воина.

– Что тут у вас? – спросил тот, нависнув над Афанасием и испуганно прижавшимся к ноге купца бедолагой.

– Ничего, – пожал плечами купец. – Разговаривали.

– Смотри у меня, – воин погрозил ему плетью.

– Им вон скажи, – Афанасий мотнул головой в сторону отошедшего человечка.

Воин внимательно посмотрел в горящие холодной злобой глаза Афанасия, сплюнул и тоже отошел. Купец же вновь погрузился в невеселые думы.

Что ж за природа такая человеческая? Только дай возможность, урвут не только свое, а еще и часть чужого. Причем не работой в напряжении сил, не умом, а хитростью, изворотливостью. Костьми лягут за чужой кусок, хотя честным трудом могли бы в два раза больше заработать, а то и в три. И все такие, все. И русы, и татаре, и хорасанцы, и индусы. И иные народы восточные. Не могут, как пруссы или ливонцы, от заката до рассвета работать, спины не разгибая. Хотя это они ведь дома такие работящие, пока на своей земле. А как в чужой оказываются, так грабить всех начинают. Отбирают последнее, обсчитывают почем зря.

Размышления его прервала команда на сбор.

Цепляясь за стволик, Афанасий поднялся и поковылял к дороге. Мимо пробежал похожий на хорька человек, поравнявшись с купцом, сделал недвусмысленный жест, не забудь, мол. Ужо не забуду, зло подумал Афанасий, плюну в рис, прежде чем тебе отдать, а может, и чего похуже.

Орудуя кулаками, древками копий и ножнами сабель, воины построили рекрутов в колонну и погнали дальше на юго-восток. Бедолага прибился к Афанасию и побежал рядом, как собака. К счастью, был он не вовсе беспомощен – и водой запасался, где мог, и еду свою не просыпал, ел исправно, и шел ровно, не падал, ни к кому не цеплялся, в падучей не бился. О том, что не в себе он, говорил только бегающий взгляд да пузырьки слюны, иногда выступающие в уголках рта. Авось оклемается, думал купец. Дай ему Бог, человек-то вроде незлобивый.

С каждым шагом все заметнее становились следы войны. Брошенные деревни, в коих не осталось ни рисового зернышка, ни завалящего цыпленка, сменялись деревнями полуразрушенными, а после и вовсе стали попадаться одни пепелища. Покойников никто не сжигал по местному обычаю, потому валялись они повсюду, раздувшиеся от жары. Мухи и падальщики из птичьего и звериного племени облепляли их сплошным ковром. Вонь стояла невыносимая. Воду приходилось беречь, ибо миазмы от гниющих трупов отравили все вокруг.