Но всего нескольких строчек хватило для того, чтобы она покачала головой и закусила губу. По мере того как высилась стопка прочтенных страниц, она хмурилась сильнее. Гораций подсовывал ей все новые страницы. Дочитав до конца первого акта, она подняла голову. По ее виду можно было заключить, что она стала свидетельницей ужасного несчастья.

— Ну? — нетерпеливо воскликнул Гораций. — Каков ваш вердикт?

— Это… — она сглотнула, чтобы преодолеть замешательство, — плохо.

— Вот именно. И-мен-но! — Гораций улыбнулся, будто на спор выиграл огромную сумму. — Отвратительно! Мучительное, достойное сожаления упражнение в жалости к самому себе. Это не привлечет зрителей. Только мух!

— И вы это сказали лорду Кирни? — спросила Кетлин, слишком потрясенная, чтобы сдерживать свой дерзкий язычок.

— Сказал! Ну, возможно, другими словами, — признался Гораций. — Люди искусства очень эмоциональны.

Вспомнив, как выглядел мужчина, которого она встретила в коридоре, Кетлин вполне могла поверить, что за красивой внешностью скрывался буйный темперамент. Этот человек способен все снести на своем пути. Она увидела это в его зеленоватых глазах.

— А не мог бы он внести некоторые изменения? — отважилась поинтересоваться она.

— Изменения? — повторил Гораций. — Нужно выкинуть первое действие, убрать второе и сжечь третье — других изменений здесь быть не может!

— Пьеса плохая, но не до такой же степени. — Движимая желанием защитить человека, которого боготворила, Кетлин добавила: — Лорд Кирни — великолепный драматург. Его неудача объясняется…

— После его ухода в моей конторе попахивает серой. Так воняет от того, что он сочинил.

Кетлин перевела взгляд на рукопись, лежавшую у нее на коленях.

— Не понимаю, как такой способный драматург мог дойти до подобного.

— Война! Я предупреждал его о том, что он рискует талантом. Драматург должен оберегать себя от испытаний, выпадающих на долю простых людей. И вот теперь он говорит, что увиденное отучило его смеяться. Это, — он указал на рукопись, — не драма. Это страдания. Он ранен, а это — его кровь. Здесь нет ни мастерства, ни тонкого расчета, ни блеска, только боль, тоска и чувство вины. Я не могу — нет, я не буду ставить это!

— Но здесь все-таки есть удачные места, — заявила Кетлин, не осознавая, что противоречит тому, от кого зависит ее будущее.

Ошарашенный ее наглостью, Гораций рявкнул:

— Как так?

— Разве вам не показалось, что встреча главного героя с французским гусаром на поле битвы очень напоминает сцену из «Спаниеля миледи», ту, где кюре должен сообщить своему благодетелю, что является отцом ребенка дочери благодетеля?

Лицо Горация оживилось.

— Вы имеете в виду второе действие, в котором лорд Хайботтом, страдающий от простуды, держит бритву у горла кюре и чихает? Бедняга едва не лишился жизни.

Кетлин улыбнулась:

— Точно. Здесь солдат оказался в такой же ситуации. Французский гусар убил в сражении его лучшего друга. Герой стремится отомстить. Но если он убьет больного гусара в его постели, то поступок сочтут убийством, а его повесят. Возможно, если бы гусар чуть более философски отнесся к своей кончине, а герой чуть меньше терзался душевными муками, сцена была бы великолепной и публика улыбалась бы сквозь слезы.

Гораций пристально посмотрел на странную молодую женщину в поношенной одежде. Интересно, подумал он, откуда этой милашке известно, как манипулировать чувствами зрителей?

— Я бы согласился с вами. Но это третья попытка Делейси исправить пьесу, а результат вы читали.

У Кетлин по спине пробежали мурашки. Ей никогда не приходило в голову, что талант может пропасть, блеск — померкнуть, а гениальность — растаять как дым. Она наблюдала, как отец бьется над своими книгами, и видела, сколь тщетна эта борьба. Однако он никогда, даже в самые неплодотворные годы не терял своих способностей. Только смерть лишила его таланта.

Кетлин провела пальцем по странице, исписанной крупным твердым почерком. А это? Творение упавшего духом человека.

Она посмотрела на Горация:

— Возможно, если бы я поговорила с…

Режиссер расхохотался так неожиданно, что Кетлин вздрогнула и покраснела.

— Вы? Да кто вы такая, сударыня?

— Прошу прощения, сэр. Я Кетлин Джеральдин, дочь Руфуса Джеральдина. — Она взяла сверток, который привезла с собой. — Я принесла вам последнюю рукопись отца.

У издателя от изумления расширились глаза.

— Давайте мне ее сюда, детка. Может, мне понадобится томик легких стихов. Полагаю, это легкая поэзия?

— Да, сэр. — Кетлин протянула ему рукопись. Она старалась не встречаться с ним взглядом и надеялась, что накидка скроет изменения в ее фигуре.

Гораций обратил внимание на странность ее поведения, но истолковал ее ошибочно, решив, что она мучается от жары.

— Простите, мисс Джеральдин, — спохватился он, — я забыл о своих манерах. Позвольте вашу накидку, здесь очень тепло.

— Нет, я надолго не задержусь, — сказала Кетлин. Внезапно из-под шляпки выкатилась предательская капелька пота.

Кетлин поспешно встала, но зацепилась тяжелой шерстяной накидкой за подлокотник, и та соскользнула с ее плеч, открыв на всеобщее обозрение платье.

— Черт, — прошептала она и наклонилась, чтобы поднять ее. Неожиданно острая боль в боку пронзила ее, она вскрикнула и оперлась на подлокотник.

С несвойственной его годам прытью Гораций обогнул стол и бросился на помощь гостье.

— Сюда, мисс Джеральдин. Вы переутомились. Позвольте помочь вам сесть.

Кетлин чувствовала головокружение, ноги стали ватными. Не мудрено, подумала она, за последние сутки у нее во рту маковой росинки не было.

Она заставила себя выпрямиться. Гораций пристально посмотрел на нее. Он надеялся увидеть стройное молодое тело и пышную грудь, но вместо этого обнаружил странную выпуклость в районе живота, подчеркнутую завышенной талией платья.

— Моя дорогая девочка, вы беременны!

Подобная прямолинейность не входила в его намерения. Однако яркий румянец на щеках гостьи подтвердил его предположение.

— Простите, мэм. Поздравляю. — Он поднял с полу ее накидку. — Я не знал, что вы вышли замуж.