— О, боги, — сказал он и закрыл глаза.

Казалось, он уменьшился под одеялом. Царь согласился с тем, что Релиус не посмел высказать вслух.

— Мне хотелось бы так сказать, будь это правдой или нет. Или не говорить ничего, чтобы ты лежал здесь всю ночь, готовясь к худшему. Даже если тебя не заберут утром, ты будешь ждать, что тюремщики придут сюда после полудня, или вечером, или следующей ночью. Или после того, как проведя здесь достаточно долгое время, ты начнешь думать, что избежал опасности. Но до момента покоя пройдет много часов, дней и недель страданий, не так ли?

Его голос звучал очень тихо.

— Должен ли я снова просить вас о милосердии? — спросил Релиус, глядя в лицо царю.

— Ты должен поверить мне, — решительно сказал Евгенидис. — Но ты не сможешь. Скажи, ты поверишь царице? Может быть, мне стоит привести ее сюда, чтобы она сказала, что это не злая шутка?

Релиус скорчился под одеялом, с изумлением и ужасом глядя на царя.

— Нет! — он возразил решительно и без колебаний.

— Почему нет?

— Я не смогу..

— Ты не хочешь попросить ее о прощении?

— Я не выдержу, — громкий голос напомнил Релиусу о его боли и уязвимости.

Он замолчал, прерывисто дыша.

— Я так и подумал, — сказал царь. — Поэтому я оставил ее спать, и принес тебе вот это. Она написала его недавно.

Евгенидис показал бумажный свиток, потом протянул его Релиусу.

— Держи за край, — предложил он.

Он положил свиток на грудь Релиуса. Одна рука Секретаря была обмотана бинтами, но он использовал вторую, чтобы зажать край скрученной бумаги, когда царь потянул свиток вверх. Когда письмо было полностью развернуто, царь некоторое время держал его перед глазами Релиуса, а потом положил на край кровати. Острием крюка он поддернул длинный рукав кафтана. Затем он снова поднял послание, чтобы Релиус мог видеть слова, пока царь зачитывает их вслух.

— Я, Аттолия Ирина, прощаю моему Секретарю архива Релиусу его преступления и неудачи ради многочисленных заслуг перед Отечеством и из любви, которую я сохранила к нему.

Релиус сглотнул. Евгенидис выпустил край бумаги и расправил рукав. Свиток свернулся в тугую трубочку.

— Ради любви, которую она сохранила к тебе, Релиус.

— Это письмо… — произнес Релиус, сдерживая слезы. — Положите его в лампу, пусть оно превратится в пепел.

Евгенидис покачал головой, но Релиус уже закрыл глаза, он ничего не видел.

— Релиус, — скомандовал Евгенидис, и глаза Секретаря архива широко распахнулись.

— Это ее слова. Если я брошу свиток в огонь, бумага сгорит, но ее обещание не так легко превратить в пепел. Она не изменит своего решения.

Релиус покачал головой.

— Вы царь, — сказал он.

Это был последний из возможных аргументов. Царь возразил:

— Если бы она думала, что я своей волей пожелаю отклонить решение о помиловании, она не подписала бы это письмо. Это было бы ложью, а она не стала бы лгать тебе.

— Нет, — неуверенно сказал Релиус, — она не сможет.

Из его груди вырвался вздох облегчения.

— Я сожалею, что не смог прийти раньше, Релиус. Я не собирался оставлять тебя одного так надолго.

Царь сидел рядом с Секретарем, и ни один из них не сказал ни слова, пока Релиус не заснул. Наконец царь встал и некоторое время стоял, сгорбившись, прежде чем расправить плечи с почти неслышным вздохом.

Утром Костис проспал время тренировки, не спеша и с удовольствием вымылся в бане, и направился в столовую завтракать. Он выбрал место подальше от всех, но пребывал в одиночестве недолго. Вокруг него мгновенно образовалась группа гвардейцев и расселась по обе стороны стола, словно стая грачей. Их поспешность смутила Костиса, но удрать от них, никого не обидев, не было никакой возможности.

Они жаждали новостей, а Костис был наиболее вероятным их источником.

— Мы слышали, что царь арестовал лейтенанта Сеана по сфабрикованному обвинению.

Для них Сеанус все еще был гвардейским лейтенантом.

— Оно не было сфабриковано, — ответил Костис, прежде чем успел сообразить, что именно таким оно и было.

— Он признался, — сказал Костис, но охранники заметили его колебания. Они смотрели на него так недоверчиво, что Костис добавил твердо: — Сеанус пытался убить царя.

— Разве мы не желали ему удачи? — сказал Домисидон, командир третьей сотни.

Костис поморщился. Всего несколько дней назад он совершенно искренне согласился бы с этими словами. А может быть, и нет. В саду он помчался к Евгенидису прежде, чем понял, что тот представляет из себя больше, чем кажется, прежде, чем узнал, что царица любит его. Что заставило его изменить свое мнение о царе? Может быть, подозрения насчет Сеана, но Костис думал, что скорее всего, это были слезы царя и осознание того, что царь, каким бы неприятным он ни был, как и любой другой человек может плакать от одиночества и тоски по родине.

Экзис сидел напротив, наблюдая за Костисом и приподняв брови. Костис пожал плечами.

— Думаю, нам не стоит забывать, что Сеанус является истинным сыном барона Эрондитеса.

Гвардейцы поняли его. Что бы они ни думали о царе, они хорошо знали, какую опасность представляет для их царицы Дом Эрондитесов.

— По крайней мере, теперь мы знаем, почему царица делала вид, что привязана к царю. Она превратила его в свою марионетку, — спокойно сказал Экзис.

— Никакая он не марионетка, — возмутился Костис, но все вокруг засмеялись.

— Ты говоришь, как его придворный, — сказал Домисидон. — Но разве можно им верить?

— Расскажи нам о драке в саду, — попросил Экзис. — Ее видели только вы с Телеусом, но из капитана ни словечка не вытянешь.

Костис задумался. Он не совсем понимал, почему не желает говорить о нападении на царя.

— Вчера я проспал почти весь день. Лучше расскажите сначала ваши новости.

Он узнал, что царь не отправился прямо в постель, как обещал.

— Что он делал на башне Комемнуса? — удивился Костис.

— Любовался видом, — предположил кто-то.

Костис узнал одного из рядовых, явившихся накануне вместе с Телеусом в тюремную камеру.

— Ты его видел? — быстро спросил Костис. — Куда он пошел?

Охранник с подозрением покосился на него.

— Я не мог видеть. Что это меняет?

— Ничего, — поспешно ответил Костис. — Я рад, что в конце концов вы доставили его обратно в его спальню.

— В спальню Ее Величества. Кажется, он остался там.

В разговор вмешался другой охранник.

— Я слышал, он опять собирался удрать, но служанка царицы подлила ему опиума в вино.

— Не в вино, а в суп. От вина он отказался, но все равно заснул.

Охранники недоброжелательно рассмеялись.

— Значит, он опять солгал, — сказал Костис с принужденным смехом. — Это у него получается лучше всего.

— Ну, для тебя это не сюрприз, не так ли? — предположил человек, сидящий слева.

— Расскажи нам о сражении, — снова попросил кто-то, и все эхом подхватили его слова. — Расскажи о сражении с убийцами.

Подняв голову, Костис увидел, что к столу идет Аристогетон с кружкой вина и полным ртом хлеба. Костис радостно улыбнулся ему.

— Я думал, ты под домашним арестом.

Арис улыбнулся в ответ, как довольный хомяк.

— Царица не восстановила меня в должности, но она все же вернула звание капитана Телеусу и уволила Энкелиса.

— Она уволила Энкелиса?

Но для охраны это была старая новость. Они жаждали услышать о попытке покушения и больше не хотели ждать.

— Аристогетон говорит, что прибежал слишком поздно и не видел ничего, кроме трех жмуриков на земле. Расскажи, что там было на самом деле, Костис.

Костису пришлось неохотно рассказать, как он увидел троих мужчин, выпрыгнувших из кустов, как царь отобрал длинный нож у одного из них и перерезал им горло второму из нападавших. Затем он метнул нож в спину третьему убийце, когда тот попытался сбежать.

— Значит, у него не было своего оружия?

— Как далеко он кинул нож?