Не остановило нищебродство прежнего графа. Всем же известно, что Орлов начинал породу свою разводить с одной арабской кобылы, доставшейся, кажется, в качестве трофея военного. Потом намешали туда Фредериксборгскую (датскую) породу домашних лошадей, потом Фризскую или фризов — порода лошадей с вороной мастью, выведенная в Фрисландии, ещё, кажется, Мекленбургские лошадки поучаствовали.
Ну, граф Орлов с одной кобылы начал, а у него целых три фриза (фризихи) и жеребец интересный, не араб стопроцентный, хоть и кличут Арабом, но тоже тонконогий и пугливый, хотя и вспыльчивый. Гораздо проще начинать этому графу конезаводчика из себя изображать. Три кобыла больше одной. И в холке фризихи выше.
Ладно, потом с лошадками поразбираемся. Брехт попытался мысли на жену переключить. Графинюшку Антуанетту. Жена родила ему через год после свадьбы первенца Льва — здоровенького такого карапуза. А когда граф уезжал в Петербург, была уже на сносях. Почему уж бывший хозяин тушки не заехал перед отъездом проведать, вот-вот собирающуюся рожать жену, Брехт не знал, спешил, должно быть. Как же, сам император позвал на бал. Ну, приехал пораньше, и чем закончилось? А ещё вроде как любит жену, по любви же женился. Не как Демидов Николай Никитич на наследнице богатейшей в Империи — баронессе Елизавете Александровне Строгановой, которая в приданное миллионы получила.
И вот теперь Пётр Христианович с опасением выпутался из медвежьей шкуры, вылез, в десятый раз, споткнувшись, о порог из дормеза, и медленно, почти паникуя, шёл к хоть и новому, но скорее бараку, чем к терему. Некрашеное и неоштукатуренное здание метров в двадцать в длину с мезонином и под деревянной дощатой крышей.
Конезаводчик! Блин! О ещё и собак полно. Вон, как заливаются. Охотник знатный на уток Пётр Христианович.
— Ваше сиятельство! — от домика (Тьфу, от дворца графского) бежала толстая тётка.
Ещё одна Шахерезада. Не в том смысле. Просто зовут как и первую — Хавронья — Ефросинья.
Событие двадцатое
Продукты дорожают, бензин дорожает, квартплата дорожает. Хорошо, что хотя бы зарплата остаётся на прежнем уровне. Ведь человеку в жизни нужно хоть какое-нибудь чувство стабильности.
— Радость-то какая, Ваше сиятельство! А и у нас тут новость радостная — графинюшка-то родила барчонка. Здоровенького. Две седмицы уже как. За вами-то, Ваше сиятельство, Парамона в полк отправляли, так там говорят, в Петербурх вызвали. Не крестили сыночка, вас ждали. Ох, радость-то какая. -Тётка в шубейке белой бухнулась Петру в ноги. И по лицу и по интонации и правда чувствовалось, что радуется женщина. Так интонацию не подделать.
Витгенштейн, поднял за руку Ефросинью. Что-то вроде ключницы в его «имении» Herrenhaus.
— Пойдём, застудишься. А стой. Тихона позови. Богатство тут привалило. Четвёрка лошадей. Пристроить надо.
— Тихон! Тишка! — колобок в белой шубейке укатился.
Пётр Христианович ещё раз перекрестился и потянул за дверь «замка». И как получит по руке. Дверь чуть не пинком отворилась и на пороге нарисовалась взлохмаченная фигура молодого цыганской внешности мужика.
— Ох, ти! Ваше сиятельство, зашиб? — это конюх Тихон и был собственной персоной.
— Сволочь, ты Тихон, чуть руку не сломал мне. — Пётр потряс отбитой правой ладонью. — Всё, не падай тут. Вон, я на возке приехал. Там конюх со мной и девка сенная. Лошадей в конюшню определи, да смотри, чтобы жеребцы Араба не покусали. Прохор тебе поможет. А девку проводи пока к Ефросинье в комнату. Всё уйди.
Как-то, наверное, всё же не так бы себя граф Витгенштейн настоящий вёл, потому как Тихон открыл рот и молча пошёл к дормезу. Так с открытым ртом и пошёл.
В сенях было холодно. Веник из прутьев берёзовых стоял, обувь от снега обметать, тулупы в углу навалены. И тут даже внутри уже хоромины ни штукатурки, ни покраски на стенах. Ну, самый настоящий графский замок. Левой теперь уже рукой, всё ещё баюкая зашибленную правую, Брехт открыл дверь оббитую овчиной и вошёл, запустив с собой морозный воздух в большую довольно комнату. Прихожую. Плакали дети. Прямо надрывались. Двое сразу. И один с писклявым голоском был явно грудничком. Нечеловеческие ещё звуки издавал.
Нда, в той жизни кроме двух своих детей было целая толпа приёмных и вот опять уже двое. Два мальчика. Свои или чужие?
Из открытой двери, пересиливая крики, послышалось родное такое для Витгенштейна: «Петер».
— Петер, иди же скорее сюда! — на французском. За прошедшие почти две недели Брехт уже привык почти к этому языку. Но это же по необходимости было. Что и с женой на гальском наречии общаться. Ну, уж нафиг. Хозяин он или не хозяин.
— Je viens à toi, ma joie! (Иду, радость моя). — Не, не. Само вырвалось.
Антуанетта в пелеринах каких-то мокрых купала в деревянной бочке … Корыте? Ванной? Лохане? Купели? Это было похоже всё же на бочку, но низкую. Антуанетта купала в бочке наследника, полуторогодовалого Льва. Тот ревел в голос и дрыгал розовенькими ножками истошно при этом … плача. Все вокруг от этого дрыгания были мокрыми. Второго наследника, безымянного пока перепелёнывала тут же кормилица. Авдотья, кажется. Упитанная такая девка лет двадцати с хвостиком. Перепелёнывала после подмывания, при этом тряпицу в ту же бочку с наследником окуная. Это так себе санитария получалась. Не мудрено, что тут больше половина детей помирает.
Пётр Христианович чмокнул жену в ухо и вышел из этого маленького филиала ада. В каком кругу Фауста детскими криками пытали? Дом барский в памяти тоже слабо отражался. Граф Витгенштейн почти в нём и не бывал, все со своими полками время проводил, да в войнах участвовал. Помнил, что комнаты, как и у всех приличных графьёв, были анфиладами нанизаны вдоль дома. И дверей между ними не было. Сейчас прошёлся по ним. Все восемь штук прошёл. Что можно сказать? Можно сказать, что дом больше, чем был у Брехта в Спасске-Дальнем. Больше ничего хорошего сказать о нём было нельзя. Доски на полу, а не паркет, как у Зубовых. Стены тоже из досок, некоторые покрашены мелом. И лишь одна комната с большим столом — зала, должно быть, с паркетом, пусть и без узора, обычная ёлочка, и стены задрапированы вылянившими гобеленами и парчами. Убогость. Граф, мать его. Жили, можно сказать, на зарплату полковничью, а потом генеральскую, а теперь чего. Теперь на что жить жить-выживать?
Когда Пётр Христианович был ещё полковником, то поучал в месяц триста пятьдесят рублей, а став генерал-майором и шефом полка стал получать из казны четыреста семьдесят рублей.
Нет. Ничего это нам не говорит. Брехт уже, расспрашивая и Зубовых и Прохора с Шахерезадой, примерно такую математику развёл. Нужно пересчитать попробовать все исходя из цены грамма серебра. Драгметаллы же универсальная валюта.
Итак: Серебряный рубль 1768 года чеканки, самый стабильный и имевший в XVIII веке большее хождение, чем золотой, содержал 18 граммов серебра. А сколько стоило серебро в 2021 году? Правильно — около 45 рублей. То есть, если взять и попытаться умножить 18 на 45, то получим примерно 800. Попытаемся эту цифру использовать как коэффициент.
Булка хлеба стоила копейку. Сейчас около сорока рублей. Не получается. 40 умножить на сто будет аж мать её, 4000. Бутылка пива стоила зато 38 копеек. Попробуем ещё раз. 38 умножим на 800 и на сто разделим. Получим триста рублей. Вот пиво подешевело. В два раза. А вот ещё человек стоил около ста рублей, взрослый. Умножим 100 на 800, получим 80000 рулей, а доллар это восемьдесят рублей. Разделим. Тысячу баксов. И проститутка выходит не на всю ночь, а на всю жизнь твоя. Подешевели девки. А тьфу, подорожали.
Всё. Запутался Иван Яковлевич. Главное-то в чём. А в том, что получал он в год, если на современные деньги, пусть и примерно пересчитать — 470 умножить на 800 будет почти триста семьдесят тысяч рубликов в месяц. Это если на деревянные перевести. А чего? Не плохо. Нормальная зарплата, можно жить и жену содержать с чадами и домочадцами. А теперь, после отставки без пенсии, нужно жить на доходы от нищей деревеньки в Нечерноземье, где дохода в год крестьяне две копейки приносят. Может, и больше, но это никак не сопоставимо с зарплатой генерала.
