Шаг, другой, третий! Но мой отчаянный рывок к эсту за время форы, подаренной неудачным броском, не имеет успеха: враг вовремя опомнился и выставил прямо перед собой кол со штырем. После чего отступил назад на два шага, оскалив рот в гримасе ярости... Замер на мгновение и я, прикрывшись щитом. А после рванул в сторону к сраженному собственным мечом эсту, одновременно уходя от укола врага!
Еще три шага – и я падаю на колени рядом с убитым, прикрывшись щитом, и одновременно с тем сомкнув пальцы на рукояти клинка, торчащего из живота бьющегося в конвульсиях эста…
Удар!
- Твою же ж…
Противник, недолго думая, атаковал, вложив всю силу и вес тела в укол – и узкий штырь его «полукопья» просадил не столь уж и толстую доску защиты насквозь! Он впился в бецепс левой и заставил меня зашипеть одновременно и от боли, и от ужаса… Столбняк ведь могу подхватить на раз-два! Но заполонивший душу страх разжег и ярость, словно порыв ветра жаркое пламя – и освободив меч, я одновременно с тем рванул щит влево, вставая на ноги! Бицепс, в котором застрял штырь, обожгло острой болью, и пелена ярости окончательно затмила мой взгляд, толкнув к безоружному противнику, от неожиданности выпустившему древко «полукопья»…
В следующий миг срубленная голова чудина подлетела вверх – а я, стряхнув с руки щит вместе с вражеским оружием, бешено зарычал и ринулся на тех эстов, что прижали сержантов и Дитриха…
Глава 4
…- Сдохни!!!
Гневный выкрик совпадает с рубящим ударом моего меча – но в горячке я поспешил и атаковал издалека! Однако острие клинка все одно достало шею развернутого ко мне спиной эста с колом, перехватив тому шейные позвонки... Он рухнул вначале на колени, парой секунд спустя распластавшись на животе – а его товарищ успел только развернуться ко мне да поднять перед собой древко «полукопья» со штырем, близнецом оружия, меня ранившего… Отдернуть его назад и обратить против меня, отогнать неожиданно появившегося в тылу врага чудину не хватило времени – воздев меч над головой, я со всей силы рубанул сверху вниз, вложив в удар всю свою ярость и боль! Отвесно рухнувший клинок перерубил дерево и наискосок рассек грудину моего противника…
- А-а-а-а-а!!!
На мгновение потеряв равновесие, поскользнувшись в жидкой грязи, в следующую секунду я бросился к третьему врагу, яростно закричав! И все-таки упал на дорогу уже всем телом – наступив правой стопой в вязкую жижу, в коей она и завязла, и чересчур резко дернувшись вперед… Зато ударивший мне навстречу кол, коим эст лихо крутанул в воздухе перед собой, лишь просвистел над моей головой, разминувшись с ней на считанные сантиметры!
- Gott mit uns!!!
Лишь сдерживающие до того натиск чудинов, сержанты наконец-то контратаковали прореженную мной группу нападавших, яростно ринувшись вперед с древним боевым кличем германских крестоносцев! И эсты, до того с успехом теснящие полубратьев, держа их на расстоянии кольями и «полукопьями» со штырями (успев даже ранить одного из ливонцев), не смогли вовремя остановить стремительный натиск сержантов, подпустив их к себе на дистанцию удара топора или булавы. И только я успел подняться из грязи, как все уже было кончено – двое полубратьев, яростно рубя врагов секирами и круша моргенштернами, в считанные секунды перебили трех бездоспешных эстов…
Но еще не успел упасть наземь последний из разбойников (все-таки мне в душе проще считать их именно разбойниками, а не повстанцами!), как вновь свистнула стрела. И ближний ко мне сержант, с замершей на губах счастливой улыбкой победителя (да торчащим из живота тонким оперенным древком), ничком рухнул на землю… Второй тут же отступил назад, закрывшись щитом – а я, едва поднявшись на ноги, вновь нырнул вниз, к павшему крестоносцу, надеясь разжиться его щитом! В груди, между тем, все аж заледенело от ужаса – лишь по счастливой случайности лучники не успели снять меня во время броска на эстов! А как только я вступил в схватку, стрелять они не решились, боясь задеть кого из своих… Я же в приступе ярости забыл о лучниках противника – и единственном настоящем друге и соратнике на поле боя!
Подхватив треугольный щит павшего крестоносца с черным тевтонским крестом, я приподнялся на колени и с облегчением нашел глазами спину невредимого Микулы, пятящегося в нашу сторону. Порубежник умело закрывается собственным круглым щитом – и моим, рачительно подобранным по дороге, держа их одновременно обеими руками. Причем если первый он держит как полагается, за внутреннюю перекладину левой рукой, то в правой он сжимает плечевой ремень второго, закрыв им низ живота и ноги до колен. Умно…
Воспользовавшись короткой паузой в схватке, я оглянулся назад, рассчитывая найти арбалетчиков – и обреченно застонал, увидев, что в нашу сторону направляется последний верховой с выпученными от ужаса глазами. За спиной же его эсты добивают на земле стянутых из седел крестоносцев – окровавленное дреколье с пугающей частотой падает на дергающиеся лишь во время ударов изувеченные тела… Сержант, под которым убили коня, так и остался лежать на земле, придавленный скакуном. То ли мертвый, то ли оглушенный – но в любом случае, не боец.
А вот Дитрих, коего все же успели достать после его падения на землю, уже точно доходит. Проникающее в живот ранение, нанесенное обструганным колом, не оставило ему ни единого шанса… И даже пострадавший в схватке полубрат по-прежнему сидит в грязи, прислонившись спиной к лошадиному боку. Бледный от потери крови или от страха, он безуспешно пытается остановить кровь из глубокой проникающей раны под правой ключицей, оставленной шипом, притороченном к древку «полукопья»…
Хреновы годендаги, блин, зародились, оказывается, не во Фландрии…
Итого уцелело всего два сержанта – тот, кто сражался рядом со мной да арбалетчик. И еще мы с Микулой в строю... Против как минимум трех лучников впереди по дороге – и не менее десятка чудинов, уже двинувшихся в нашу сторону, сжимая окровавленное дреколье в руках!
Сердце пропустило один удар – в воздухе над моей головой коротко свистнуло две стрелы. И не успевший даже поравняться с нами верховой дернулся, а после безвольно обмяк на конском крупе, поймав одну стрелу в грудь, а другую в живот…
«Как-то быстро уполовинилось число боеспособных сержантов… И какие же, зараза, у чудинов меткие лучники!» – вот что пронеслось в моей голове, пока я лихорадочно соображал, как выбраться из смертельной западни…
Но ничего путного и толкового в моей голове так и не родилось.
А затем единственный уцелевший сержант отбросил топор и опустился на колени перед приближающимися эстами, глумливо посмеивающимися над его трусостью, и очевидно уверенными в своем превосходстве и скорой победе…
И вот эти их усмешки, вкупе с жестом безволия крестоносца и собственным отчаянием – отчаянием от того, что из-за какой-то хреновой засады весь мой план летит коту под хвост – они вновь разожгли во мне пламя свирепой ярости! В следующий миг я перевесил щит за спину и стремительно шагнул к отвернутому спиной ко мне ливонцу. После чего отвесно вогнал клинок в основание его шеи, казнив труса на глазах замерших от неожиданности чудинов, словно гладиатора на Римской арене! Затем подошел к пытающемуся что-то произнести Дитриху, поднявшему руку в умоляющем жесте – и добил юнца, так и не ставшего рыцарем, вонзив острие меча в его горло. Парень в последний раз дернулся – и рука его безвольно упала, а обращенные ко мне глаза застыли, остекленели…
По-своему, я проявил милосердие – парень все одно был обречен, и при этом естественный конец его от раны в живот ну никак нельзя было назвать легким. А уж если бы стали добивать эсты… И ведь все в духе морали средневековой Европы, породившей даже по такому случаю кинжал «милосердия», предназначенный для добивания – «мизерикордию».
Эсты остановились, с интересом ожидая моих дальнейших действий – а я, с рыком выхватив клинок оруженосца из ножен, замер напротив них с мечами в обеих руках, и закричал во всю мощь своего голоса:
