Он оглядел нас и неожиданно закончил словами Эмиля:

— Но вы должны помнить о том, что все это — отнюдь не игра.

И потянулась бесконечная череда экзаменов, перемежаемая периодами подготовки. Мы учились, имитировали разговоры с Катру, задавали друг другу провокационные вопросы. Убеждали себя в том, что наконец-то мы готовы. Затем шли на экзамен и с треском проваливали его в очередной раз. Профессор поражал невероятным умением сбивать с толку, запутывать, заводить разговор в тупик. Он нападал одновременно со всех сторон, мешал факты и понятия старого и нового миров, выворачивал наизнанку наши собственные утверждения и через какое-то время добивался своего. Мы попадались в ловушку и произносили запретные слова, недоумевая, почему же мы это сделали. Катру сокрушенно качал головой и говорил:

— Ну что ж, еще одна попытка…

Но после одной попытки была еще одна, затем еще и еще. То, о чем профессор предупредил нас на первом занятии, оказалось сущей правдой. Мы не могли забыть о смерти. Утешало лишь то, что наши неведомые конкуренты, очевидно, столкнулись с той же проблемой, так как никого из нас пока не выгнали. Но утешение это было слабым.

Как-то вечером я зашел в кафетерий за банкой сока. Настоящая причина, правда, заключалась в том, что я больше не мог заниматься и не нашел лучшего повода для небольшого перерыва. Кафетерий был едва освещен светом, шедшим из прозрачного холодильника с напитками. Обходя в полумраке столы, я добрался до цели своего путешествия и принялся выбирать сок, стараясь подольше не возвращаться к занятиям. Может, взять яблочный? А может, томатный? А может, вот этот, желтый? А то я его до сих пор не пробовал. «А может, перестать заниматься ерундой и пойти учиться?» — сердито подумал я наконец и протянул руку за первой попавшейся банкой. В момент этого решительного поступка мне послышался звук. Словно калитка скрипнула на ветру или кто-то тихо рассмеялся. Странный был звук, странный и неуместный в этом пустом помещении. Я застыл, пытаясь определить, откуда он идет, и борясь с непроизвольным желанием задать стрекача. Тихий звук повторился — все тот же не то смех, не то скрип. Теперь было ясно, что раздается он из дальнего и наиболее темного угла. Я никак не мог понять, что это, и, замирая, пошел туда. Придя почти в самый угол, я различил за одним из столов темную фигуру. Фигура сидела, опустив голову на руки, и вдруг опять издала тот же звук. В ту же секунду стало понятно, кто это и что за таинственные звуки разносятся по кафетерию.

— Мари, — спросил я, — почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

Она подняла голову.

— Это ты, Андре?

— Да, — ответил я, присаживаясь рядом. — Что случилось?

К этому времени мои глаза уже привыкли к полутьме, и мне стало видно ее милое заплаканное лицо. Она неловко улыбнулась и по-детски вытерла глаза. Затем глубоко вдохнула и сказала:

— Ничего не случилось. Просто я немного расклеилась.

Я молчал и смотрел на нее. Никогда раньше я не видел ее плачущей. Больше всего мне хотелось сейчас вытереть ей остатки слез, прижать к себе и, гладя по волосам, говорить какие-то хорошие слова, от которых ей станет легче. Но вместо этого я спросил:

— Хочешь рассказать, почему ты расклеилась? Может быть, я смогу помочь?

Мари вздохнула.

— Нет, спасибо. Помогать тут нечему.

Она опять улыбнулась и вдруг спросила:

— Скажи, а ты хорошо учился в университете?

Я покачал головой.

— Так себе. А почему ты спрашиваешь?

Но вместо ответа последовал еще один вопрос:

— А в школе?

— Немногим лучше.

— А я всегда училась хорошо, — сказала она. — Не потому что мне нравилось учиться, а потому что все очень легко давалось. И в школе, и в университете. Ты, наверное, не любишь отличников?

Я улыбнулся.

— Людей не любят по разным причинам. Но не любить кого-то за то, что он хорошо учится?

Мари оперлась мокрой щекой на руку.

— Мне всегда все легко давалось, — повторила она. — Всегда. А сейчас я чувствую себя как последняя дура. Не могу сдать элементарный экзамен. Наверное, тебе скучно это слушать?

— Что ты, — ответил я. — Совсем не скучно. Мне это очень важно.

Прозвучала эта фраза совсем неожиданно для меня самого. Мари удивленно взглянула на меня. Я неловко пожал плечами. Она еще секунду смотрела мне в глаза, потом продолжила:

— После недели занятий я думала, что сдам экзамен с первой попытки. Когда не сдала первый экзамен, была уверена, что это — случайность. А теперь… Это превратилось в какой-то кошмар. Я знаю наизусть эти дурацкие книги, могу среди ночи рассказать, кто кого родил, но я все равно проваливаю экзамен за экзаменом. Я уже просто не верю, что я его когда-нибудь сдам.

Она опять глубоко вдохнула.

— Я сегодня весь вечер занималась, а потом встретила в коридоре Катру. Он что-то спросил, я ответила, а потом только поняла, что он меня одним этим вопросом заставил выйти из образа. Тогда я пришла сюда и разревелась. Глупо, да?

— Совсем не глупо, — ответил я. — Мне тут самому иногда бывает так, что хоть плачь. Только мне плакать как-то неприлично.

— И что же ты тогда делаешь? — спросила Мари. Я замялся.

— Это, наверное, еще глупее, чем плакать. Даже говорить неудобно. В общем, хватаю гантели и занимаюсь до упаду.

Мари посмотрела на меня и вдруг засмеялась. Я слушал ее смех и думал, до чего же он похож на детский, такой же звонкий и искренний. Все еще смеясь, она сказала:

— Ну какой же ты глупенький. Разве это неудобно для парня — сказать, что он занимается гантелями, когда злой?

Я улыбался и думал, как это здорово, что я смог ее развеселить. Мы сидели рядом, глядя друг на друга и улыбаясь, и вдруг я понял, что я должен сказать ей то, что я думаю. Прямо сейчас, несмотря ни на какие обстоятельства.

— Мари… — начал я.

Но договорить мне не пришлось. Улыбка сползла с ее лица, и она очень серьезно сказала:

— Не надо, Андре. Пожалуйста, не надо.

— Подожди, — попросил я. — Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать.

Но она покачала головой.

— Я знаю. И поэтому прошу тебя не говорить об этом.

Ее ладонь, еще влажная от слез, накрыла мою руку.

— Если ты это сейчас скажешь, я опять разревусь. И тогда ты меня так просто не успокоишь. Давай оставим все как есть, хорошо?

Я угрюмо кивнул.

Когда мы дошли до дверей ее комнаты, я задал нескромный вопрос, который вертелся у меня на языке от самого кафетерия:

— Если у тебя кто-то есть, зачем же ты пришла в институт?

— Дело не в этом, — ответила она. — Совсем не в этом. Спокойной ночи.

Затем неожиданно прикоснулась губами к моей щеке и скользнула к себе комнату.

Прошла еще неделя. Кроме разочарования, законно вызванного двумя проваленными экзаменами, она не принесла ничего. Учеба надоедала все больше и больше.

Одним унылым вечером, когда учиться уже больше не было сил, а ложиться спать еще было рано, я искал себе занятие. Мари училась и просила ее не отвлекать, у Поля никто не снимал трубку, а Эмилю я даже не пытался звонить. В это время он мог делать одно из двух: или корпеть над книгами, или спать. Я послонялся по комнате, пощелкал каналами моего странного телевидения и уселся на кровать. Было решительно непонятно, чем заняться. И неожиданно для себя я обнаружил, что опять думаю о ней. Об этой старухе с косой и будильником. Ее костлявый образ порядком мешал мне в последнее время. Катру говорил, что научиться ее игнорировать будет сложнее всего, и теперь уже ясно, что в этом он был прав. Чтобы победить сильного врага, его надо узнать… Что я знаю о смерти? Не об ее внешних проявлениях, не о том, как она обходится с другими, а именно о неотвратимом конце, что ожидает меня самого? Пожалуй, что ничего. Мне вспомнилась мрачная картина из какой-то старой книжки. Вытянувшийся в бешеной скачке огромный бледный конь. А на нем — неестественно длинный, худой, бледный всадник с темными провалами глазниц.