Ненормальная идея эксперимента наконец предстает передо мной во всей своей уродливой красе. Есть театр одного актера. А это — театр одного зрителя. Зрителя, с рождения живущего на сцене, и не подозревающего о том, что все, что он видит вокруг — это спектакль, разыгрывающийся среди декораций. Это было бы забавно, если бы не было жутко. И вдруг, неожиданно для меня самого, мной овладевает смех, с которым я едва справляюсь. Так вся эта таинственность, огромные деньги, засекреченный институт, десятки работающих в нем людей, сотни кандидатов — все это нужно лишь для того, чтобы вырастить ущербное тепличное существо, не подозревающее о том, что оно должно умереть? Что за чушь! Расскажите дикарю о том, что заводской пресс не в состоянии повредить ему, засуньте его туда, нажмите кнопку и ожидайте, что он останется невредим! Объясните его соплеменнику, что выстрел из пистолета порождает только безопасный звук, для убедительности пальните в него холостым зарядом, а затем пустите ему пулю в лоб и ожидайте, что она отскочит! С каких пор отсутствие знания о проблеме искореняет саму проблему? Под воздействием этих мыслей я непроизвольно фыркаю.
— Вы имеете право на свое мнение о научности и серьезности эксперимента, — сухо говорит Тесье, не глядя в мой сторону. — Тем не менее в ваши прямые обязанности входит держать это мнение при себе.
Он делает паузу и, дав мне возможность осмыслить его слова, возвращается к своему повествованию.
— Всё, что требуется от вас, — это быть самим собой. Каждую минуту, днем и ночью, совершая любое действие, вы должны помнить о том, что являетесь бессмертным Пятым, и вести себя соответственно. Вам будет выдан — точнее, вживлен — прибор связи, с помощью которого люди, курирующие эксперимент, смогут общаться с вами. Мы наблюдаем за вашим миром двадцать четыре часа в сутки и корректируем любое действие или тенденцию, которые находим опасными. Вот, в общем-то, и все.
Он поворачивается ко мне.
— Зная вас, я предполагаю наличие вопросов. Во мне начинают шевелиться старые забытые подозрения. Я недоверчиво кошусь на Тесье и, борясь с инстинктивным желанием отодвинуться, хмуро спрашиваю.
— Что это вы мне собирались вживлять? Ни о каких вживлениях речь не шла.
Некоторое время он молча смотрит на меня, затем, скользнув рукой в карман, протягивает мне ее и равнодушно говорит:
— Возьмите.
Я подставляю в ответ раскрытую ладонь, и в нее падает нечто круглое и невесомое. Осторожно сжав это нечто двумя пальцами, я поднимаю его на уровень глаз и пытаюсь разглядеть в голубоватом свете экрана. Это тоненький темный диск диаметром не больше обыкновенного карандаша.
— Это устройство представляет собой беспроводной динамик, — слышу я голос Тесье. — Оно будет вживлено вам под кожу за ухом и не принесет никаких беспокойств. Вы забудете о нем уже через несколько дней после операции. И не пытайтесь забивать себе голову воспоминаниями о дурацких фильмах, в которых штучки подобных размеров контролируют человеческий мозг. Над этим наука будет работать еще не одно десятилетие. Если бы мы хотели делать из людей роботов, мы бы не тратили столько сил и времени на их обучение.
Объяснения звучат как всегда убедительно. Впрочем, чего еще ожидать от психолога-профессионала?
— А как я должен отвечать? — интересуюсь я. — Или, кроме этого устройства, меня ожидает вживленный в зуб микрофон?
На лице Тесье возникает что-то отдаленно напоминающее улыбку.
— Зубы мы трогать не будем, — отвечает он. — Информация, поступающая от вас, важна, но сроки ее поступления не столь критичны. Мы хотим иметь возможность скорректировать ваше поведение в любой момент, и для этого необходим динамик, который будете слышать только вы. Когда же вы захотите что-то нам сообщить, к вашим услугам будет обыкновенный микрофон в вашей собственной звуконепроницаемой комнате.
Он осторожно забирает у меня диск и, кладя его обратно в карман, осведомляется:
— Больше вопросов у вас нет, не так ли?
Я в недоумении смотрю на него. Разве это все?
— Вы же не сказали о самой важной детали, — намекаю я.
Тесье вопросительно хмурит брови.
«Забыл», — решаю я и, показав на экран, уточняю:
— Кто из них является подопытным?
Он медленно качает головой.
— Этого я и не собирался говорить. Вам не полагается знать эту информацию. Так же как и всем вашим бессмертным коллегам.
Минуту назад мне казалось, что теперь меня удивлять нечем. Теперь я понимаю, что институт совсем не торопится открывать все свои тайны.
— Можно узнать, почему? — несколько ошеломленно спрашиваю я.
— Мы пытаемся уменьшить риск срыва эксперимента всеми возможными способами. Не зная имени подопытного, вы не можете намеренно рассказать ему правду, если по какой-то причине решите это сделать. Вероятность того, что вы проболтаетесь или ошибетесь случайно, также значительно уменьшается. Если бы вы знали, кто является этим человеком, вы могли бы позволить себе расслабляться в его отсутствие. У вас появился бы предлог меньше следить за своими словами и поступками, общаясь со всеми остальными людьми. Это в свою очередь вело бы к тому, что вы бы стали более небрежны в общении с подопытным, даже не осознав этого. Не говоря уж о том, что он мог бы случайно услышать ваш слишком откровенный разговор с другим актером. Находясь же в неведении, вы поневоле будете вынуждены всегда оставаться Пятым.
Звучит все это логично, но неприятно.
— А не кажется ли вам, — отвечаю я, — что гораздо опаснее поселять во мне нездоровое любопытство?
— Отнюдь нет, — парирует он. — Вспомните свой контракт. Вы пришли сюда ради больших денег, однако вы не получите ни франка, как только начнете играть в следопыта. На вас донесет любой. Точно так же, столкнувшись с чьим-то чрезмерным любопытством или выходом из образа, вы обязаны донести это до нашего сведения. Это, кстати, еще одна ваша обязанность, которую я забыл упомянуть. Наши наблюдения не идеальны, и каждый человек оказывает нам посильную помощь.
«Этого мне еще не хватало, — с возмущением думаю я. — Слово-то какое мерзкое — „донести“». И, не пытаясь скрыть своих чувств, говорю:
— Но ведь таким образом вы создаете почти оруэлловское общество! Какую-то отвратительную общину, в которой все доносят друг на друга и никто никому не доверяет.
Тесье резко разворачивается ко мне. Его лицо, освещаемое идущим с экрана светом, выглядит особо жестко и властно.
— Молодой человек, давайте расставим точки над i. Мне абсолютно наплевать на то, каким уродливым будет это общество. Для меня оно — просто инструмент, с помощью которого я провожу свое исследование. И за те деньги, которые заплатят вам, вы тоже можете позволить себе наплевать на обществоведение. За несравнимо меньшую плату люди идут на гораздо большие неприятности.
Он отворачивается и, глядя на экран, безразлично спрашивает:
— У вас есть другие вопросы?
Я напряженно думаю. Есть в его объяснениях какая-то неувязка. Что-то показалось мне нелогичным в услышанном гладком рассказе. Но что? Двадцать пять лет продолжается этот спектакль. Четверть века сменяющиеся поколения актеров изображают перед камерами бессмертных людей, попутно следя друг за другом и донося о малейших отклонениях. Они не знают, для кого из них все происходящее не является представлением, и, как разведчики в тылу врага, не выходят из своего образа ни на секунду. Двадцать пять лет они… Стоп! Вот она, неувязка! Он что, меня совсем идиотом считает?
— Не могли бы вы объяснить, — саркастически осведомляюсь я, — как ваш засекреченный зритель оставался засекреченным лет эдак двадцать назад? Вы, разумеется, и тогда успешно скрывали его имя от всех окружающих.
Но вместо того чтобы отдать должное моей догадливости, Тесье холодно отвечает:
— Я не говорил вам, что личность этого человек была тайной на протяжении всего эксперимента. Разумеется, до определенного возраста он был известен всем актерам. Приходилось идти на риск, но у нас не было другого выхода. Мы давно хотели скрывать его, но это стало возможным только в прошлом году. Небольшой инцидент, происшедший несколько лет назад, лишь убедил нас в необходимости такой секретности. Всем актерам, приходившим в течение последнего года, не сообщалось, кто является подопытным, или, как вы выразились, зрителем. Ваша группа должна заменить последних людей, которым известен этот человек.
