Минут через десять я сидел за рулем угнанного «Форда», одетый в засаленный темно-синий плащ, размера на три меньше моего, в тесную желтую рубашку без двух пуговиц, галстук по моде 1973 года, с гигантским узлом, джинсы-варенки по щиколотку, писк весны – лета-85, и антикварные «фирменные» кеды китайского производства, растоптанные до полной безразмерности. Носков, к сожалению, не было.

– Красавец, – констатировал коротышка. – Кеды жалко. «Два мяча», фирма. Сейчас такие не купишь.

– За двести баксов купишь, – ответил я, прогревая мотор.

– Земляк! А может, меня до метро подкинешь? Все же, как ни крути, из-за тебя на работу опоздал, прораб башку оторвет!

– Извини, браток, спешу.

– Вот так зараза! Сделаешь человеку добро, а он…

Окончания гневной тирады я не услышал. Стесненный «секонд-хендом», я отчаянно крутил руль, вписываясь в тесноту дворовых дорожек.

Мой мини-слалом завершился в соседнем дворе. Здесь я безжалостно бросил железного коня, оставив в замке зажигания ключ с брелоком в виде черепа. Надеюсь, машину угонят достаточно оперативно. Кимоно было мною безжалостно порвано и брошено в мусорный бак близлежащей помойки.

Поймать мотор удалось лишь после того, как я догадался снять ядовито-зеленый галстук, поплотнее закутаться в плащ, скрыв от любопытных взоров канареечную рубаху и вооружив вскинутую в голосующем жесте руку стодолларовой банкнотой.

Водитель обшарпанного «Москвича» любезно согласился подбросить меня за сто долларов к дому госпожи Могилатовой. Купюрами более скромных достоинств, к вящей радости городского извозчика, я не располагал.

Дом Виктории Александровны Могилатовой даже с большой натяжкой невозможно сравнить с длиннющей многоквартирной громадиной, в которой обитал хозяин синего плаща и желтой рубашки.

Хотя оба сооружения и возводились примерно в одно и то же время, по схожим типовым проектам, но отличались они, как подлинник шишкинских «мишек» отличается от конфетного фантика с той же картинкой.

Девять этажей могилатовской башни притаились в тихом центре. Газоны, прилегающие к памятнику жилищной архитектуры эпохи позднего застоя, были заботливо ограждены, прополоты и дразнились клумбами. Раздражало отсутствие поблизости благоухающей помойки, и уж совсем выводила из себя чопорная чистота подъезда.

– Ты куда? – Бдительный консьерж в загончике возле лифта смерил меня презрительно-величавым взглядом. – Сюда нельзя, вали давай!

То, что я проник в подъезд, исправно набрав шестизначный (!) код, консьержа ничуть не смутило. Был он высок, могуч и носил, естественно, камуфляжную форму.

О великий Будда! Как мне надоели могучие, коротко стриженные особи в пятнистых костюмах!

– Послушай, парень, зачем ты вырядился в походно-полевую форму? Ты же в подъезде сидишь, а не на газонах прячешься. Объясни, будь другом.

Консьерж напрягся.

– Не понял…

– И не надо! Каждый одевается в соответствии со своим вкусом. Тебя, стражник почтовых ящиков, смущает мой плащик цвета южного неба и рубашечка цвета спелых бананов, так,да?

– Не понял я…

– Расслабься. Меня, как я только что объяснил, тоже смущает и, прости за откровенность, раздражает твой камуфляж, но…

– Слушай, ты! – Консьерж грубо вклинился в мой пространный монолог. – Закрой хавальник и вали отсюда, понял?

– Ну зачем же так грубо, дружок? А вдруг я тут живу?

– Такие, как ты, здесь не живут!

– Померли все, что ли?

– Не понял я…

Парнишка не на шутку завелся, засопел, полез за пазуху. Что там у него? Пистолет?

Так и есть, газовая пукалка.

– Убери ствол, родной. Насчет «померли» – это я сострил. На самом деле именно такие, как я, здесь и живут.

Жестом фокусника я развернул перед побагровевшей рожей веер стодолларовых бумажек.

– И живут не просто так, а с красивейшими женщинами. Позвони-ка быстренько Викуше Могилатовой в тридцать седьмую квартирку и доложи: пришел, дескать. Бультерьер.

Парень замешкался.

– Исполнять! – заорал я дурным голосом. – Быстро, лакей! Уволю! В дворники разжалую! Ты, блин, новенький, как я погляжу. Санек, твой сменщик, не гнушается мне двери открывать и лифт вызывать, а ты, блин…

Про Санька я говорил чистую правду. Гостевать у Могилы приходилось нечасто, однако некоторых привратников помню и знаю, как и они меня.

Парень убрал пистолет, схватился за облезлый телефон и, сверясь со списком жильцов, набрал номер квартиры. 37.

– Там автоответчик…

– Ладно, пойду в дверь звонить. А что касается прикида – внешность, она обманчива, дружок, запомни! Может, я с карнавала возвращаюсь и костюмчик мой называется «жертва перестройки».

Лифт, поскрипывая, домчал меня на нужный этаж. Заветная дверь открылась после десяти минут непрерывного прозвона.

Могилатова изрисовалась на пороге растрепанная, абсолютно без косметики, совершенно без одежды и без тени всякого смущения.

– Ты?!

– Я! Пройти можно?

– Что с тобой?!

– Сейчас все расскажу. Пойдем на кухню, кофе хочу.

Руки у меня мелко дрожали, лицо осунулось. Глаза дергались нервным тиком. Вообще я стан кардинально другим человеком, нисколько не похожим на нагловато-уверенного господинчика, минуту назад развлекавшегося с консьержем.

Кофе пришелся как нельзя кстати. Я выдул кофейник и съел под это дело полбатона колбасы с батоном хлеба. Хорошо!

Могила, облачившись в белоснежный махровый халатик, сидела напротив и терпеливо ждала.

– Извини, я все жру. Это у меня нервное. Я влип, Вика. Мне кранты.

– Можешь объяснить толком?

– Не могу. Не могу и не хочу тебя впутывать. Одно прошу – помоги. Мне нужно переодеться. Осталось у тебя от прежних мужей чего поприличней?

– Сейчас посмотрю.

Могила выпорхнула из кухни, в комнате захлопали створки шкафов.

– Семен! Иди сюда.

На диване в гостиной лежала груда мужской одежды.

– Выбирай.

И было из чего! «Армани», «Валентине», вовсе неведомое австрийское и новозеландское…

Я поспешил преобразиться из «жертвы перестройки» в «нового русского». Сборный костюмчик сидел как влитой. Бордовый пиджак, темно-коричневые брюки, кремовая сорочка, галстук за двести баксов. Отыскались и ботинки, чуть маловатые, правда. Неразрешимой по-прежнему осталась лишь проблема носков.