Почему бы не стать нейт? Меня сразу бы изгнали, и это решило бы все проблемы. Не смешно, Фуллин.

Моя скрипка лежала там же, где я ее оставил, внутри бревна возле Утиной отмели. Я достал ее из футляра, настроил и заиграл – не какую-то определенную песню, просто извлекал звуки, тихие или громкие, спокойные или яростные, те, что приходили в голову. И это мне помогло. Музыка сама по себе не решает проблемы, точно так же, как дневной свет не уничтожает звезды; но пока светит солнце, звезды не видны, и пока звучала моя скрипка, Каппи, Стек, я-женщина и все прочее, что омрачало мою жизнь, исчезло в волнах звуков.

В небе начали угасать звезды. На востоке забрезжил рассвет, бледный и бесцветный, какой обычно и бывает утренняя заря. (Зефрам как-то заметил: «Господин День не любит быстро просыпаться».) Начали жужжать мухи и квакать лягушки, в то время как в вышине все еще перекликались совы и плескались в воде рыбы, ловя пушинки и насекомых.

Ж-ж-ж, ква-ква, ух-ху-ху, буль-буль…

Ж-ж-ж, ква-ква, ух-ху-ху, буль-буль…

Какое-то время спустя я убрал скрипку с плеча, позволив болоту петь свою песню без моего участия. Или, по крайней мере, издавать звуки. Я не мог понять, действуют ли они расслабляюще или раздражают…

Примерно полчаса спустя мой желудок начал урчать, словно голодная пума. Убрав инструмент в футляр, я достал хлеб и сыр, которые взял у Зефрама. Пытаясь разгрызть окаменевший чеддер, я размышлял, что делать дальше. Официально мое уединение должно было закончиться, как только на горизонте появится солнце. Я не мог увидеть горизонт из-за окружавших меня камышей, но если забраться на сухое дерево возле отмели, передо мной открывался прекрасный вид на Мать-Озеро и окрестности. Возможно, я и не увидел бы само солнце, но легко заметил бы отблески его лучей на воде.

Когда я добрался до отмели, она была все так же испещрена отпечатками сапог Стек, а также попадавшимися кое-где следами мокасин, моих и Каппи. И никаких признаков уток. Я подошел к сухому дереву и попытался покачать его, просто чтобы проверить, насколько надежно его удерживает влажная земля. Как я понял, оно стояло прочно, словно камень, хотя и было голым и иссохшим еще в те времена, когда я в детстве приходил сюда упражняться на скрипке. Тогда я мог дотянуться только до нижних ветвей – если встать на цыпочки и подпрыгнуть; сейчас же – свободно взобраться на любую высоту, но ровно настолько, чтобы оттуда хорошо было видно озеро. Никогда нельзя рассчитывать, что старая высохшая древесина выдержит твой вес, даже если дерево кажется вполне прочным. Я намеревался дождаться восхода солнца, затем снова спуститься, прежде чем ветви сломаются подо мной.

И тут я увидел плывущего в каноэ Хакура.

Кипарисовый ручей течет через самую середину болота – если начать свой путь из Мать-Озера, можно проплыть по ручью до самого Ершового водопада, и даже оттуда легко переправиться к озеру Камерон и дальше на юг. Утиная отмель не соприкасается с самим ручьем, но, когда вода поднимается достаточно высоко, можно добраться до отмели на веслах, если знаешь верный путь через поросшую тростником топь… по крайней мере, видимо, это было так, поскольку каноэ именно туда и направлялось.

Хакур не греб – он неподвижно сидел на носу, в то время как его внучка Дорр размеренно взмахивала веслом на корме. Дорр было двадцать пять лет, и старик вел себя с ней, словно настоящий тиран. Девушка казалась вполне привлекательной, по крайней мере симпатичной, но она понятия не имела, как нужно выглядеть, чтобы произвести хорошее впечатление. В жару ее порой можно было увидеть в свитере; в холода она предпочитала бродить по поселку босиком да еще с растрепанными волосами. Будь Дорр скрипачом, она принадлежала бы к числу тех, кто играет с дьявольской энергией, но никогда не заботится о том, чтобы предварительно настроить инструмент, и станет исполнять скерцо тогда, когда публика хочет услышать балладу.

Впрочем, Дорр не была музыкантом – она ткала ковры и вышивала покрывала, которые охотно покупали зажиточные обитатели центральной части полуострова. Ее образы просто потрясали – деревья с грустными глазами и сочащейся из коры кровью, прыгающий в костер сом, лошади с человеческими лицами под тяжелыми грозовыми тучами… Я часто говорил себе, что Дорр крайне нуждается в мужчине… но, пока Хакур жив, она прикована к старому деспоту, словно отмеченная клеймом владельца корова.

К тому времени, когда я заметил каноэ, Дорр уже увидела меня на дереве, наши взгляды встретились. Лицо ее было лишено какого-либо выражения, и губы даже не шевельнулись – она не собиралась сообщать Хакуру о моем присутствии. Я надеялся, что успею спрыгнуть на землю, оставшись незамеченным, но, видимо, остатков зрения Хакура было достаточно, чтобы разглядеть мой силуэт на фоне светлеющего неба.

– Кто там, на дереве? – прошипел он.

Дорр не ответила. Пришлось сообщить о себе:

– Это я, Фуллин!

– Что ты там делаешь?

– Смотрю, не наступил ли уже рассвет.

– И как, наступил?

– Да. – На самом деле я не мог различить ни одного отблеска солнечных лучей на глади Мать-Озера, но решил не уточнять. Если солнце не взошло – значит, я снова нарушаю свое уединение, общаясь с другими; следовательно, солнце уже взошло.

– Спускайся, – велел Хакур. – Надо поговорить.

Мне это не понравилось – разговоры со служителем никогда не сулили ничего хорошего. С другой стороны, у меня не было выбора. Медленно, стараясь изображать чрезмерную осмотрительность, я спускался с ветки на ветку – хотя на самом деле лишь тянул время, – пока мои ноги не коснулись земли. К этому моменту Дорр уже уткнула нос каноэ в отмель и помогала деду выбраться из него.

– Итак, парень, значит, ты сидел на дереве? – Хакур ковылял ко мне. – Чтобы посмотреть, не рассвело ли уже?

– Да.

– Женщина! – рявкнул он, обращаясь к Дорр. – Иди займись чем-нибудь полезным. Тебе ведь нужны травы для красок? Вот и пойди пособирай. И не торопись возвращаться.

Дорр ничего не сказала, лишь бесшумно скользнула в ближайшие тростники и исчезла. Старик некоторое время смотрел ей вслед, потом повернулся ко мне.

– В мой День Предназначения я тоже забирался на дерево… чтобы посмотреть, не наступил ли рассвет.

Кто-нибудь другой мог бы сказать это с дружеской ностальгической улыбкой. Хакур не улыбался, но его шипящий голос звучал не столь ядовито, как обычно. Это меня обеспокоило – старый змей явно что-то замышлял в отношении меня.

Помолчав, он заявил:

– Отведи меня к лодке.

Я с удивлением взглянул на протянутую костлявую ладонь и, поколебавшись, позволил ему взять меня под руку, так, как он обычно ходил с внучкой. По-моему, прежде он ко мне не прикасался – служитель предпочитал обращаться за помощью к людям поважнее, вроде мэра, или к ничего не значащим, как собственная внучка. Но сейчас мы были посреди болота. Если старик нуждался в помощи, выбор у него был невелик.

Хватка его оказалась крепкой, и он тяжело опирался на меня – хотя весил не так уж и много для того, чтобы всерьез обременять. Хакур был примерно такого же возраста, как и мой приемный отец, но выглядел на несколько десятков лет старше – сморщенный, костлявый и сгорбленный. От него пахло старостью, смесью застарелого пота и мочи, пропитавшей его одежду. Пока мы шли к каноэ, я слышал, как каждые несколько шагов стучат его зубы, словно он до сих пор пережевывал завтрак.

– Итак, – сказал он, – твоя Каппи собирается стать жрицей.

– Она не моя, – поспешил я возразить. – У меня нет над ней никакой власти.

– Верно! – Хакур понимающе толкнул меня локтем. – Она всего лишь женщина, с которой ты живешь, так, парень? Она просто женщина твоего возраста, так что вполне естественно, что вы с ней… вместе. Но что кроме того? – В горле у него заскрежетало. – Сомневаюсь, что у тебя есть к ней какие-либо чувства.

Старый змей настолько подчеркнул слово «чувства», что я стиснул зубы. Чего он хотел – чтобы я согласился с тем, что она для меня ничего не значит? Даже если я и перерос Каппи, настоящий мужчина не станет говорить о женщине так, словно она для него лишь приставший к подошве комок грязи. Я не мог сказать Хакуру, что Каппи для меня – никто, независимо от того, было это правдой или нет. Но служитель Патриарха ждал моего ответа – что я скажу о ней что-нибудь плохое.