Но не только театром, музыкой и литературой занят был ум Саши Беляева. Не меньше привлекала его и техника. Увлечение полетами — все эти самодельные парашюты, планер — сменилось не менее страстным увлечением фотографией. Ему мало было просто хорошо фотографировать, находить оригинальные сюжеты. Нужно было еще и создавать свое, новое. В год окончания семинарии он изобрел стереоскопический проекционный фонарь. Аппарат действовал отлично. Правда, лавры изобретателя Беляева не прельщали, и о его творении знали только друзья да близкие. Но двадцать лет спустя проектор аналогичной конструкции был изобретен и запатентован в Соединенных Штатах Америки…

Но вот семинария позади, Александру Беляеву исполнилось, семнадцать. Что же дальше? Самое, казалось бы, логичное — во всяком случае, такой точки зрения придерживался Роман Петрович Беляев — поступать в духовную академию, повторяя путь своего отца.

Но об этом Беляев-младший не мог и помыслить: он вынес из семинарии стойкий атеизм. Даже многие годы спустя ни одного из церковнослужителей — персонажей своих романов — он не наделит ни единой мало-мальски положительной чертой… Так какой же путь избрать дальше?

Манил театр. Александр к тому времени уже мог говорить о себе как о подающем большие надежды актере. Правда, пока что выступал он лишь во время летних каникул в любительских и домашних спектаклях. Но ролей было сыграно немало: граф Любин в тургеневской „Провинциалке“, Карандышев в „Бесприданнице“ Островского, доктор Астров, Любим Торцов… Театр представлялся Беляеву, во всей своей сложности, единым организмом, где четкое разделение функций вроде бы существует, но все слито в единое целое. И ограничиться только ролью исполнителя он не мог. Он пробовал себя в режиссуре, выступал как художник-оформитель, создавал театральные костюмы…

Театр не сулил, однако, надежного будущего. А главное, хотелось продолжить образование. Но ни в один университет России семинаристов не принимали… В конце концов подходящее учебное заведение все же сыскалось — Демидовский юридический лицей в Ярославле, существовавший на правах университета. Юриспруденция — область, несомненно, интересная. Здесь остро сталкиваются человеческие интересы и людские судьбы. Здесь ощущается вся боль жизни — то, что не может не интересовать человека, увлеченного театром и литературой и по-настоящему любящего людей. Для продолжения образования нужны были деньги. И эти деньги дала ему сцена. Беляев подписал контракт с театром смоленского Народного дома.

Роли сменяли одна другую с калейдоскопической пестротой. Два спектакля в неделю, репетиции, разучивание новых пьес… „Лес“, „Трильи“, „Ревизор“, „Нищие духом“, „Воровка детей“, „Безумные ночи“, „Бешеные деньги“, „Преступление и наказание“, „Два подростка“, „Соколы и вороны“, „Картежник“… Театральные обозреватели смоленских газет отнеслись к Беляеву доброжелательно: „В роли капитана д’Альбоаза г-н Беляев был весьма недурен“, — писал один. „Г-н Беляев выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли“, — вторил другой.

И вот наконец Беляев — студент. Одновременно с занятиями в лицее он получает — там же в Ярославле — еще и музыкальное образование по классу скрипки. Как на все это хватало времени — оставалось загадкой не только для окружающих, но, кажется, и для него самого. А ведь приходилось и подрабатывать — образование стоило денег. Александр играл по временам в оркестре цирка Труцци.

„В 1905 году, — писал он впоследствии в автобиографии, — студентом строил баррикады на площадях Москвы. Вел дневник, записывая события вооруженного восстания. Уже во время адвокатуры выступал по политическим делам, подвергался обыскам. Дневник едва не сжег“.

Дневник этот, уцелевший в начале века, в конце концов все-таки погиб — вместе со всем архивом писателя — в годы Великой Отечественной войны. Но даже из этой короткой записи ясно, как встретил будущий писатель события первой русской революции.

В 1906 году, окончив лицей, Беляев вернулся на родину, в Смоленск. Теперь он уже вполне самостоятельный человек — помощник присяжного поверенного Александр Романович Беляев. И пусть поначалу осторожные смоленские обыватели поручают молодому адвокату лишь мелкие дела — важно, что он работает, приносит пользу людям. Правда, „адвокатура, — вспоминал он впоследствии, — формалистика и казуистика царского суда — не удовлетворяла“. Требовалась какая-то отдушина, и ею стала журналистика. Занимаясь этим новым для себя делом, Беляев остался верен и прежней своей любви. В газете „Смоленский вестник“ время от времени стали появляться подписанные разными псевдонимами его театральные рецензии, отчеты о концертах, литературных чтениях. Новое увлечение было не только интересно, но и давало приработок. А когда Александру Беляеву, уже присяжному поверенному, довелось в 1911 году удачно провести крупный — по смоленским масштабам, конечно, — судебный процесс, дело лесопромышленника Скундина, и получить первый в жизни значительный гонорар, он решил побывать в Европе. В автобиографии об этой поездке сказано скупо: „Изучал историю искусств, ездил в Италию изучать Ренессанс. Был в Швейцарии, Германии, Австрии, на юге Франции“. И все. Но на самом деле поездка эта, пусть длившаяся не так уж долго, всего несколько месяцев, означала для Беляева очень много. Он впервые оказался за пределами привычного и знакомого до мелочей мира провинциальных городов Российской империи.

И вот — Италия, Венеция, Рим, Болонья, Падуя, Неаполь, Флоренция, Генуя… За каждым названием — века и тысячелетия истории, от загадочных этрусков и гордых римлян до похода Гарибальди. Но молодой русский адвокат не из тех туристов, что толпами бродят по форуму и развалинам Колизея или обнюхивают Троянову колонну с неизменным бедекеровским путеводителем в руках. Он должен заглянуть в кратер Везувия, побродить по раскопанным виллам и улицам Помпеи, проникнуться былым величием Рима, впитать в себя гармоническое изящество венецианских палаццо. Он хочет понять жизнь простых итальянцев — там, в злополучном римском квартале Сан-Лоренцо, который поставлял Вечному городу наибольшее количество преступников.

Свои непраздные впечатления от „жемчужины Средиземноморья“ он впоследствии передаст героине „Острова Погибших Кораблей“ Вивиане Кингман: „Венеция?.. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, которые позеленели от сырости. Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, — не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в узкий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые корки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не заглядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить“.

И снова — полет. На этот раз — настоящий, В те годы авиация была еще опасным искусством. Немногие рисковали подняться в небо на „этажерках“ Фармана, Райта или Блерио, о которых писал Александр Блок:

Как хрупки и ненадежны были эти сооружения из деревянных реек и перкаля! Но зато как чувствовался в них полет! Человек сидел в легком кресле, и стоило чуть повернуться или наклониться — и встречный ветер, обтекавший щиток, превращался во что-то упругое и тугое, в некую удивительную субстанцию двадцатого века.