И что мы наденем? Надо серьезно продумать, что мы наденем Для приема высокого гостя. Когда-то ему мини-юбки девчачьи нравились, но извини, Симагин, рада бы… для тебя, родимого, что угодно… но вот в девочки я уже не гожусь никак. Самой жалко, так что не сердись. А вообще-то я твои непритязательные вкусы помню. Постараюсь сейчас, насколько это в моих силах, прийти с ними в соответствие.

Это же надо — третьего дня в это самое время еще не помнила, как его зовут. Сережей обозвала, идиотка.

Все-таки, похоже, я малость сумасшедшая. Хожу-хожу дерево деревом, потом бац по башке. И все извилины уже в другую сторону. И с тем первым так было… ну не хватало только этого! Она даже засмеялась. Теперь забыла, как того звали! Начисто! Погоди, что за бред. Да Боже ж мой, я же Антона в его честь назвала! Ну, Аська, ты ва-аще! Значит, Антоном и звали!

Она едва закончила с увлажняющим кремом — вода наша водопроводная так шкуру сушит, что потом буквально лохмотьями лезешь, будто кислотой ошпарился, — когда телефон зазвонил. Ася будто окаменела. Телефон звонил. Она медленно положила тюбик, забыв, разумеется, навинтить на него лежащую рядом крышечку, и на обмякших ногах потащилась к аппарату. Телефон звонил. Ну вот, подумала она. Ну вот. Он же обещал. И — вот он. А вот я. Она подняла трубку и, теряя дыхание, сказала:

— Это я.

— Кто это — я? — подозрительно спросил старушечий, действительно совсем уже старушечий, квакающий и дребезжащий, голос. — Мне Мусечку.

— Мусечку? — обалдело переспросила Ася.

— Ну да. Самого.

Ах Мусечка еще и мужского рода…

— Какого Мусечку?

— Как какого? — не теряясь, ответила ведьма. — У вас их там что, много? Моего Мусечку.

— Тут такого нет, — стараясь сохранять вежливое спокойствие, сказала Ася.

— Как нет? — сварливо осведомилась ведьма. — А куда вы его дели?

— Съела, конечно, — ответила Ася. — Уж не обессудьте. Время сейчас голодное. Вот так взяла и съела, я ж не знала, что он ваш.

И повесила трубку.

Идиотство какое, подумала она. Вот уж действительно ведьма, другого и слова-то не подберешь. Что за Мусечка? Что она с ним сделать хочет? Может, сама собралась съесть, карга? А может, за любимого-родного беспокоится, но по-своему, по-хамски. Ох, не дай мне Боже когда-нибудь так за кого-нибудь беспокоиться…

Почему-то эта нелепость сильно на нее подействовала, почти испортила настроение. Придавила как-то. Удалая, ухарская веселость куда-то утекла, испарилась. Старость все-таки дает себя знать. Раньше, в предыдущую-то симагинскую эру, мне бы такое было — тьфу. Ничем бы не прошибли. А теперь такая сделалась ранимая, просто тошнит. Наверное, потому что тогда я все-таки была увереннее. Жизнь — стабильная, ребенок — маленький, при юбке трется, Симагин каждый день под рукой… Ну вернее, каждый вечер. А теперь все не то. Каждый день сюрпризы. Да, поманежит он меня сегодня, я чувствую. Чтоб девка прочувствовала и прониклась. К полуночи заявится, не раньше. Надо чем-то заняться таким не быстро заканчивающимся, чтоб не сидеть, как дура, в трепетном ожидании. Стирку затеять, что ли? Ну да, стоило мыться и мазаться. Нет уж. Буду пить девичью чашу до дна. Буду сидеть как дура. В трепетном ожидании. Что тут поделаешь — любовь. Широкий выбор: или одна, как перст, или сиди у окошка и высматривай, когда ненаглядный покажется. А царица у окна села ждать его. Одна.

Восхищенья не снесла и к обедне умерла. Ну вот уж это фиг вам всем! Только теперь и жить. Она и впрямь придвинула стул к окошку и уселась, положив сцепленные ладони на подоконник, а на них — подбородок. Снаружи уже вечерело, янтарно смеркалось. Дома напротив стали бесплотно-красивыми, будто не на питерской улице задыхались, медлительно прокисая и растворяясь в воздушных кислотах, а проклюнулись из пряничной сказки.

Как, па самом-то деле, донести до мужчины нешутейно воскресшие нежность и преданность? Один раз они уже были — и подвели. Он же больше не поверит… в лучшем случае решит, что я вежливо их разыгрываю из благодарности. Не понимаю. И вот от этого затянутого непонимания действительно можно истрепетаться насмерть.

Возбужденное предвкушение встречи выгорало впустую.

А если с ним все-таки действительно что-то случилось?!

Вот этого не надо. О чем угодно можно думать, хоть про Мусечку, хоть про… хоть про стирку. Ну, я не знаю. Хоть про марсианские каналы. Только ни на секунду, ни на секунду, Аська, пожалуйста, умоляю тебя… не надо воображать ужасы. Иначе через полчаса начнется истерика. Ты все равно ничего знать не можешь. И даже если что-то не в порядке — все равно помочь не можешь. Хотела бы, да. Конечно. Еще бы. Но пока вы еще не совсем вместе — можешь только ждать и верить. Ты это умела когда-то. Учись сызнова. Иначе нет тебе места нигде, кроме одиночества. Ничего не случилось. Следователь ничего плохого ему не сделал. Никто ничего плохого ему не сделал. Просто он… ты же помнишь, он времени не замечает, если чем-то увлечен. Сколько раз так было. Не смей сердиться, не смей беспокоиться, не смей, не смей. Не смей выдумывать ничего плохого. Выдумывай лучше ласковые слова. А то ты их все забыла. Какая, к черту, из тебя женщина, если ты забыла ласковые слова?

К тому моменту, когда дребезжаще зажужжал дверной звонок, ей совсем взгрустнулось. Сердце скользнуло в ледяной погреб, Ася рывком выпрямилась на стуле, а потом замерла. Звонок зажужжал снова. Задыхаясь, она медленно встала. Было почти десять вечера.

Все мысли выдуло из головы, все слова, которые она с грехом пополам припомнила за едва ли не час покорного бдения. Снова стало страшно. Насколько безопаснее грезить — никакой ответственности. Но вот сейчас он войдет живой, неимоверно сложный, со всеми своими днями, проведенными без нее, со всеми переживаниями и мыслями, в которых ей нет места, в которых ей только придется еще искать какое-то местечко для того, чтобы пустить корни, и нет никакой гарантии, что его удастся отыскать… Со всеми своими делами, проблемами, болячками и болезнями, неудачами и, возможно, катастрофами, которые не имеют ни к ней, Асе, ни к Антону отношения — и ей надо будет как-то становиться ему помощницей во всех этих делах, врачом всех этих болячек, как стал ей врачом и помощником он…

Она даже остановилась, но тут же ей стало стыдно; и, лихорадочно побегав взглядом влево-вправо, она отыскала оправдательную зацепку — зеркало. Не будем возноситься в эмпиреи, иначе ни рукой, ни ногой пошевелить не смогу, ни слова не выдавлю. Все просто: мужик к своей бабе пришел. Только он еще не знает, что к своей… может, и предполагает, но не уверен. И все проблемы. И быстро убедила себя, что просто перед зеркалом остановилась, надо же напоследок утвердить дизайн. Поправила прядку волос. Строго, но с намеком. Встряхнула руками — рукава легли посвободнее. Никакой фривольности. Года не те; и вообще, не собираюсь я тебя вульгарно манить кожей. Во всяком случае, пока.

Пока не пойму, пока не почувствую наверняка, что, если поманю — ты приманишься.

Ну!

Она подошла к двери и, уже положив руку на защелку замка, спросила, стараясь, чтобы голос звучал весело и непринужденно — будто она просто старого друга встречает, а не едва дышит и едва стоит от волнения и радости:

— Кто?

— Свои, — раздался чужой, но знакомый голос. Успев омертветь, но не успев ничего сообразить, она отдалась на волю мышц, которые, как им и полагалось еще секунду назад, оттянули защелку и гостеприимно, настежь распахнули дверь. Алексей с «дипломатом» в одной руке и букетом в другой — светлая, православного вида бородка его буквально лежала на пышных бутонах — с готовностью улыбнулся в открывшийся проем и шагнул вперед. Ася едва успела посторониться.

— Привет, — сказал он, протягивая ей букет. Ася машинально взяла. Он, как всегда, аккуратно поставил «дипломат» в угол и искательно огляделся по полу. Потом снова поднял глаза на Асю. — Вот, выдался свободный вечерок… да я и был тут рядом по делам товарищества. Позвонил — а у тебя занято. Ну, думаю, значит, точно дома. Уж не прогонит, наверное… А где мои тапочки?