Бялоскурский холодно и жестоко улыбнулся:

– Знаете, ваша милость, я вспомнил, кого здесь хоронят.

– И кого же?

– Пана Сулатыцкого, которого я собственноручно чеканом раскроил в корчме в Лиско.

– Что?! Раскроил?! Быть не может! И ты только сейчас об этом говоришь?!

– Вся эта шляхта – клиенты, друзья, прихлебатели и домочадцы пана Петра Бала, подкомория саноцкого, чьим слугой был Сулатыцкий. Если меня кто-нибудь здесь признает, до старосты живым не доеду!

– И ты только сейчас это говоришь, собачий сын?! Сто чертей! Что делать?

– Вашей милости решать, как мне отсюда живым выбраться, – криво усмехнулся разбойник. – Иначе награду пан подкоморий получит...

– На коней! – Девушка вскочила из-за стола. – На коней, пока...

Дверь с грохотом распахнулась. Внутрь ввалилось несколько панов-братьев в делиях и жупанах, в меховых шапках и колпаках. Шляхтянка опустила голову, Бялоскурский и бровью не повел. Но если оба думали, что это лишь случайная встреча, то глубоко ошибались. Взгляды новоприбывших мгновенно устремились на ее спутника.

– Это он, – пробормотал один.

– Точно Бялоскурский, – подтвердил второй.

– Он самый.

– Ясновельможная пани-благодетельница! – обратился старший из них, с загорелым лицом, красным от пьянства носом и огромными усищами, после чего отвесил поклон, сметая куриный помет волчьей шапкой. – Мы пришли в ножки упасть и просить, чтобы ваша милость позволила этому кавалеру пойти с нами. У нас есть дело к его милости, ибо нашего товарища и родственника он тиранически обушком раскроил.

– Пан Бялоскурский в моей власти, – отрезала Ефросинья. – И, ей-богу, прежде чем он удовлетворит ваши претензии, он попадет в темницу в замке Перемышля. Если у вас к нему дело, то езжайте к старосте, ибо из моих рук ни Бог, ни дьявол его не вырвет!

Шляхтичи расхохотались, услышав такие бойкие слова из уст молодой девчонки.

– Отдай нам господина Бялоскурского, милостивая панна, – примирительно сказал второй из панов-братьев, молодой, черноволосый и черноглазый. – Это убийца, проклятый человек. Мы с ним церемониться не станем. Здесь, на току, сложит голову. Нам палач не нужен.

Бялоскурский даже глаз не поднял. Казалось, его интересовала только пивная похлебка.

– Нет, ваши милости, – твердо сказала панна Гинтовт. – Не отдам я вам разбойника. А если это не по нраву, то приглашаю ваши милости на сабельки!

Шляхтичи захохотали и двинулись к столу.

– С бабой, прошу ваши милости, нам биться? – рассмеялся усатый. – Я верно ли слышу?

– Осторожно, паны-братья, как бы нас коза не забодала! – взревел бородатый толстяк, от которого несло застарелым салом и чесноком.

– Ни шагу дальше! – воскликнула Ефросинья. – Назад!

Но они и не думали слушаться.

Девушка молниеносно выхватила руку из-под стола — они успели заметить лишь блеск начищенного ствола. Грянул выстрел, сотрясая низкий потолок корчмы, а вспышка пороха ослепила их. Осколки, стекло и подковные гвозди изрешетили их тела. Двое забияк рухнули, истекая кровью, остальные заорали, сбившись в кучу, посеченные по лицам, груди, головам и глазам настоящим огненным градом. Не успели они опомниться, как Ефросинья налетела на них словно бешеная волчица, вырвавшаяся из клетки. С первого же удара она проломила череп чернявому франту. Следующий шляхтич схлопотал в бок, затем по руке и в морду, лишившись половины пышных усов. Остальные бросились наутёк — ринулись к дверям, и едва первый перемахнул через порог, как они заголосили во всю глотку:

– Сюда! Сюдааа!

– Бялоскурский здесь!

Панна Ефросинья не погналась за ними. Она захлопнула дверь в сени, задвинула засов и огляделась. Впервые... Впервые с тех пор, как они покинули Лютовиски, Бялоскурский увидел в её глазах страх и растерянность.

Вокруг корчмы поднялся гвалт — крики, вопли, призывы. Со стороны большой дороги и с тыла, от огорода, донёсся топот подкованных сапог и лязг оружия. А затем в ворота застучали топоры и чеканы, за мутными окнами замелькали людские тени.

– Хватай их! Они в алькове!

– Двери! Выбивайте топорами!

– Окружай корчму, братцы!

Кто-то пальнул через окно — пуля просвистела у самого носа пана Бялоскурского. Грянул второй выстрел, третий, а затем рамы узких окон разлетелись вдребезги под градом ударов дубин, кистеней и обушков. Двери затряслись, заскрипели, первый топор с треском пробил доски, расщепляя дерево, круша гвозди и петли. Ефросинья заметалась, как загнанная в угол волчица. Вдруг её взгляд упал на лестницу в углу.

– На чердак, пан Бялоскурский! – рявкнула она. – Живо, пока с нас шкуру не спустили!

Шляхтич не стал мешкать. Он проворно вскарабкался по деревянным ступенькам, толкнул крышку в потолке, откинул её и забрался на чердак. Ефросинья последовала за ним. В последний момент они втянули лестницу; тут же снизу донеслись проклятия и брань, а пуля из полугаковницы со свистом отщепила край лаза.

– Что теперь?

– На крышу, пан Бялоскурский.

Они спешно разворотили кровлю и выбрались через узкую дыру на деревянную крышу. Ефросинья огляделась. Их окружили, как барсука в норе. Корчму обступила челядь и крестьяне, разъярённые шляхтичи уже ворвались внутрь и обшаривали комнаты. Под забором стонали раненые, их крики раздирали душу.

– Вперёд! – крикнула она, указывая туда, где соломенная кровля почти вплотную подходила к устланной гонтом крыше соседнего дома. – На навес! Уходим! Быстрее!

Бялоскурский хотел было возразить, но Ефросинья уже прыгнула, приземлившись на край навеса и ломая каблуками гонт, пробивая дыру в деревянной кровле. Шляхтич едва не сверзился наземь; навес затрещал под их весом, над головами просвистели пули, а на землю посыпались трухлявые щепки.

– На крышу, быстрее!

Ефросинья первой вскарабкалась на крышу дома. Одним прыжком она преодолела конёк и заскользила вниз по скату на своей округлой пятой точке. Вскрикнув, она вылетела за край и приземлилась в заросшем саду, среди сорняков и старой капусты. Бялоскурский последовал за ней, разрывая жупан и шаровары, и крякнул, опустившись на мягкую землю. Но медлить было нельзя. Панна Гинтовт вскочила и помчалась, словно лань. Они быстро перемахнули через покосившийся забор, пробежали по размокшим, грязным грядкам и влетели в узкий проход между двумя хижинами...

Дальше пути не было. Прямо на них неслась толпа слуг и крестьян, вооружённых дубинками, кочергами, оглоблями, вилами и граблями. Сзади загрохотали копыта челяди, прогремели два выстрела.

Ефросинья остановилась, тяжело дыша. Что делать, чёрт побери? Что делать?!

– Беги! – крикнул Бялоскурский. – Я их задержу! Прорывайся!

И тут случилось чудо. Внезапно, совершенно неожиданно, за спинами несущейся на них крестьянской толпы загрохотали копыта. Трое всадников врезались в серую массу, мгновенно разогнали её, растоптали и рассеяли, хлеща мужиков саблями плашмя, колотя нагайками и прикладами ружей. Крестьяне разбежались, словно стая дворовых гусей, а всадники – знатный молодой шляхтич, казак и гайдук – доскакали до Ефросиньи и изгнанника. Бялоскурский замер. Это был Дыдыньский. Сын стольника саноцкого, лучший рубака во всём Русском воеводстве.

– На коня! – гаркнул шляхтич. – На коня, если жизнь дорога!

Казак вёл за собой двух заводных коней, серых оседланных меринов. Бялоскурский одним прыжком вскочил в седло. В его лёгких захрипело, но он перевесился через луку, перевернулся, и его нога сама нашла стремя.

Ефросинья ухватилась за седельный рожок и заднюю луку, подтянулась и одним махом оказалась на спине скакуна. Дыдыньский развернул своего коня и пришпорил его. Они помчались следом. Как буря влетели на захламлённый двор, перескочили через забор, растоптали грядки. Венгерские наёмники-сабаты подкомория будто сидели у них на плечах, Бялоскурскому казалось, что он уже чувствует на своём затылке горячее дыхание трансильванских секеев.

Где-то сбоку грянул ружейный выстрел. Валашский мерин Ефросиньи заржал и рухнул, вытянув голову вперёд!