Подвигаясь шаг за шагом — хотя его способ передвижения очень мало похож был на шаги, — Филипп углублялся по просеке в лес. Со стороны он был немножко похож на прыгуна с шестом после неудачного падения: ковылял, обеими руками опираясь о длинный сигнальный шест с носовым платком, — так всё-таки можно было заставить несчастную ногу повиноваться.
Дорогу он помнил хорошо, как всё, что когда-нибудь фотографировал. Вот знакомая берёза с двумя стволами, изогнутыми как лира… Вот полянка с сосновыми пнями. Теперь уже близко…
Вот наконец и сам лабаз с дверью, заложенной косой железной перекладиной на «медвежачьем» замке.
Жилая изба, едва он отворил дверь, пахнула сыростью, застоялым старым табачищем, нежилым горьким духом. В лесу смеркалось, а в избе с её двумя маленькими окошечками уже и свету видно не было.
Печка задымила, дрова долго не хотели загораться, и Филиппу одинаково неуютно казалось и в чужом лесу, и в этой брошенной чужой холодной избе.
И только когда вокруг стало совсем черно — со всех сторон избу обступила глухая ночь, а огонёк наконец бодро запрыгал по поленьям и дым потянуло в трубу, Филиппу показалось, что он не один, у него есть живой дружок — пляшущий горячий огонь в печке!
Он плотнее притворил дверь, задвинул деревянный засовик и стал любоваться на огонь. За стёклами крошечных окошечек неслышно падал снег, наверное, на сотни километров вокруг падал, мягко ложился на ветки сосен, и елей, и кедров, на лёд, заполнивший реку.
Подбрасывая дрова, он пошарил рукой по полке и нащупал там две коробки спичек: одну совсем полную, в другой он насчитал шестнадцать спичек. Тоже неплохо! Кроме того, полка была выстлана газетой. Он осторожно её снял и, присев перед огнём, стал разглядывать. Это была старая, истрёпанная газета четырёхмесячной давности. Но с какой радостью и с каким интересом он стал её медленно читать всю подряд, до самого того места, где она была оборвана на полуслове!
Ах, до чего родным, уютным веяло от заметок с заголовками: «Птицеферма набирает мощность», «Для вас, филателисты…», «Пельменная распахивает двери…», «Нужны ли такие вечера?», или: «Бодягин продолжает отмалчиваться», или даже: «Навести порядок…» — тоже приятно почитать! Живут люди, волнуются, спорят, наводят порядок, другие пробуют отмолчаться! Открываются пельменные, цыплята набирают мощности.
Филипп обогрелся, ему стало уютно и было бы совсем хорошо, если бы не так хотелось есть. И если бы не проклятая нога, которая всё время отвлекала его от чтения, не находила себе места, требовала, чтоб её перекладывали то так, то эдак, — капризная дрянь.
Перед тем как улечься спать, он долго пил вприкуску чай из котелка. Во рту делалось сладко от таявшего сахара, потом сладость смывал горячий чай, и тогда он отрезал от твёрдой копчёной колбасы тоненький ломтик, клал в рот, и там становилось солоновато-копчёно-жирновато, и это было ещё вкусней!
Ни галет, ни хлеба у него не было, но это ему не мешало; наоборот, он нежился у огня и мечтал, как, вернувшись в город, он будет пить чай с большими кусками сахара и толстыми ломтями копчёной колбасы. Много. Долго. Пока не опротивеет.
Утром он осмотрел ногу. Она была похожа на розовое, гладкое, отлично отполированное поленце. Вела себя как настоящий тунеядец: чуть побаливала, похныкивала, пока её оставляли в покое, но стоило попытаться заставить работать, попробовать наступить на неё — устраивала такой скандал, что хоть на пол ложись, не двигайся и молчи, только бы утихла!
Кое-как он всё-таки приспособился: опираясь на шест обеими руками, перебирался с места на место и внимательно обследовал пустую избу.
Спички… Туесок с крупной отсырелой солью… Ага, топор оставили строители. Молодцы!.. Ключа нигде не было.
Он вышел во двор, добрался до склада-лабаза, задумчиво подёргал железную перекладину, запертую большим амбарным замком. Медведю действительно такую дверь не открыть. Но человеку — тоже.
А вдруг ротозей-завхоз позабыл оставить ключ? Поговорил, что ключи оставляет на месте, а сам позабыл? Все торопились на пароход, а завхоз ещё всё петушился, чубик на лбу выпускал из-под шапки и просил его снять обязательно с ружьём за плечами.
Глупости! Надо искать и найти ключ, вот и всё!
Вернувшись в избу, Филипп бегло осмотрел ещё раз полки, стены и выгреб палкой сор и стружки из-под нар, перебрал все брошенные коробочки и пачки от папирос, заглянул во все щели — нашёл окурки, сломанный напильник, круглое зеркальце, дохлого жука в спичечной коробке и кусок мела. Ключа не было.
Тогда он расчертил мелом весь пол избы на десять квадратов и стал обшаривать и осматривать каждый квадрат по очереди вместе со всем, что к нему относилось: столом, скамейкой, куском стены. Это самый верный способ, почти научный, так ничего уж не пропустишь. Но ключа не было!
Наконец стемнело так, что продолжать поиски было невозможно. День незаметно прошёл, только есть хотелось всё сильнее и печка погасла, пришлось её растапливать снова. И снова он опивался чаем с маленькими кусочками сахара и копчёной колбасы. Газету уже знал почти наизусть, так что она не доставляла прежнего удовольствия.
За стенами что-то шуршало, и лес кругом стоял стеной — тёмный, загадочный и враждебный. Наверное, все, кто там обитает, боятся и ненавидят человека. И может быть, подстерегают. Медведи, рыси, волки… А что можно сделать, если вломится медведь?.. Сфотографировать его на память в последнюю минуту, прежде чем он тебя слопает?..
Лес тихонько гудел, похрустывал веточками, там определённо что-то затевалось недоброе! Ах, если бы найти ключ!.. В лабазе, наверное, мука. И изюм. Консервы какие-нибудь! Пшено!.. Если бы здорово наесться, никакой лес не был бы страшен!
Уже совсем засыпая, он всё ломал себе голову: как добраться до продуктов и найти ключ. Продолжая думать, он уснул и продолжал думать во сне.
Почему-то ему сразу же приснились уже готовые, испечённые пышки с изюмом — целая горка на блюде. Он надкусил одну — в ней что-то было запечено. Он разломил её пополам… Так он и знал! Ключ! Ведь вот как всё оказалось просто: надо достать муки из лабаза, испечь пышек, потом одну разломить, и там, оказывается, и спрятан ключ!..
Боясь позабыть этот замечательный способ, он проснулся, повторяя про себя: «Сделать так: взять муки, испечь…»
Тьфу ты! Приснится же такая глупость!..
И до чего ведь обидно! Ведь только что ключ был у него в руках… И вот, точно украли у тебя!.. Лучше бы и не снился!
Еле дождавшись утра, Филипп с топором в руке, решительно стиснув зубы, отправился на штурм лабаза.
Ломать замок почему-то было очень стыдно, точно он собирался ограбить ларёк с печеньем и джемом на площади в городе.
Кругом было безлюдно. Наверное, на сто или двести километров вокруг человеческой души не было. Но стоило ему только подковырнуть топором запор, ему сразу начинало казаться, что какие-то люди стоят у него за спиной и с негодованием наблюдают, как он пытается ограбить чужой склад.
Он вернулся в избу и написал извинительное письмо и расписку, в которой обещался уплатить за всё, что возьмёт.
И только после этого, стараясь не оглядываться на людей, которые могли вот-вот появиться у него за спиной и пристыдить его, принялся бороться с замком. Подцепил железную полосу топором, подёргал её, проверяя, крепко ли она сидит. Сидела крепко! Толстенный, кованый, зазубренный ёрш глубоко был вбит в бревно. Наверное, понадобится неделя или две, чтобы его выдолбить, вырубить плохоньким тупым топориком. Всё бревно нужно раскрошить!.. И тут он заметил, что замка-то было два! Вчера он не разглядел обыкновенного железного засова с замком.
После целого часа стараний Филипп убедился, что паршивеньким топориком с обломанным уголком открыть все эти запоры ничуть не легче, чем обыкновенным консервным ножиком вскрыть несгораемый шкаф.
