Эдо, эра Гэнроку, 6-й год, 8-и месяц

(Токио, сентябрь 1693 года)

День, принесший беду, занялся на востоке сияющей радужной каемкой. Мало-помалу темное индиго небосвода поблекло до прозрачной лазури, звезды растаяли, закатилась луна.

На фоне лесистых холмов, подернутых утренней мглой, проступили очертания храма Дзодзё, оплота буддийской секты Чистой Земли в Сибе, что к югу от замка Эдо. Гигантская полоса земли перед ним приютила десять тысяч священников, монахов и монахинь с послушниками, для которых было возведено более сотни построек – собственность главного храма, не считая притулившихся рядом дочерних, числом около пятидесяти.

Над морем черепичных и соломенных кровель высились многоярусные шпили пагод и открытые каркасы пожарных каланчей. Район храма Дзодзё являл собой город в городе, тихий и пустынный в этот предрассветный час.

Среди безлюдного пейзажа выделялась человеческая фигура, одиноко стоящая на верхней площадке каланчи. Это был молодой бритоголовый священник с круглым невинным лицом, но зорким взглядом. Его канареечно-желтое одеяние развевалось на прохладном осеннем ветру, несущем запах палой листвы и остывшей за ночь земли. С высокого помоста открывался замечательный вид на узкие улочки, огороженные строения и дворики внизу.

"Наму Амида буцу", – твердил про себя наблюдатель. "Хвала будде Амиде". Коротенькая молитва, которая должна была обеспечить повторяющим ее возрождение в священной земле, служила и более практической цели – не давала часовому заснуть и тем самым берегла храмовую общину от страшной городской напасти – пожара.

В животе у священника заурчало. Не переставая бубнить, он размял озябшие, занемевшие члены и предался мечтам о еде, ванне и теплой постели. Конец его бдения был уже близок, и он не спеша повернулся к другому концу площадки.

Оттуда открывалась панорама разгорающегося утра. Небо сменило цвет на сияюще-перламутровый, и в окрестном пейзаже проступили первые яркие краски: зелень листвы, пестрота клумб, алый глянец лакированного дерева, белизна надгробий, дымчатая синева зеркал прудиков. Первые робкие трели пробуждающихся певунов переросли в разноголосый хор. Над островерхими рельефными крышами порхали воробьи, а голуби, воркуя, рассаживались по карнизам. В ясном небе на фоне розовой пены облаков пролетали вороны. Ночь миновала благополучно, день обещал быть погожим и теплым. Едва часовой утешился этой мыслью, как его зоркий глаз выхватил нечто несообразное утренней безмятежности.

Над западным сектором застройки нависло маленькое темное облако. На глазах у священника облако стало темнеть и расползаться с угрожающей быстротой. Скоро он уловил едкий запах дыма. Лихорадочно рванув на себя веревку, свисающую с крыши каланчи, дозорный ударил в набат. Всю долину огласил гул медного колокола.

Пожар!

Навязчивый бой колокола выхватил ее из черной пропасти обморока. Оглушенная, лежала она ничком на траве, сырой и пахучей, прижавшись к ней носом и щекой. Что это за место? Ее охватила паника и тут же, следом, страшное ощущение непоправимого. Она со стоном приподнялась на локтях. Голова раскалывалась от боли, ужасно саднило ноги, пах, ягодицы и шею. Мышцы заныли. Перед глазами плыло, в горло забирался едкий густой дым. С мучительным кашлем она снова упала ничком и лежала так, пока не прошла дурнота; затем повернулась и растерянно огляделась вокруг.

Тускло-голубое небо над ней подпирали высокие сосны. Серая дымная завеса окутала каменные фонари и оранжевые лилии. Пахло гарью. Невдалеке потрескивал огонь.

Застонав, она села на пятки и тут же ощутила приступ тошноты. Гул колокола усиливал головную боль. Она попыталась приглушить его, зажав уши руками, и вдруг увидела хижину. Та стояла в двадцати шагах за красными кленами, окаймляющими пруд, – простой дом с глинобитными стенами, с окнами, забранными бамбуковой решеткой, и с затененной террасой. Его фундамент был объят пламенем, которое быстро взбиралось по стенам. Полетели черные хлопья бумаги с оконных рам. Миг – и вспыхнула кровля, взметнув тучу искр и огненных языков.

Порываясь позвать на помощь, она уже открыла рот, но тут вспомнила нечто такое, отчего перехватило дыхание, а из горла вырвался отчаянный всхлип. В голове проносились обрывки воспоминаний: грубый голос, привкус слез на губах, горящий в ночи светильник, стук и треск, яростно брыкающиеся ноги, ее бегство и руки, шарящие по ней в темноте. Но как ее занесло сюда?

Сбитая с толку, она решила поискать ответ у себя на одежде и теле. Бурое муслиновое кимоно оказалось помято, длинные черные волосы спутаны. Подошвы босых ног в пыли, под обломанными ногтями грязь. Она пыталась свести воспоминания воедино, но когда ей это почти удавалось, тут же в страхе старалась избавиться от предстающей картины. Горящий дом излучал опасность. К саднящему от кашля горлу подступали рыдания. Она знала, что произошло, и в то же время ничего не могла себе объяснить.

Едва колокол прогудел свой призыв, как отряд священников в кожаных доспехах с ведрами, лестницами и топорами помчался по кривым улочкам храмового района Дзодзё. Черный дым поднимался над одним из дочерних храмов комплекса, обнесенного собственным земляным валом. Пожарная бригада ворвалась сквозь ворота, на балке которых красовался символ храма – черный цветок лотоса с заостренными лепестками и золотыми тычинками, заключенный в круг. Встречные монахи и послушники суетливо метались между храмовыми строениями по мощеной дороге, ведущей к главной молельне и в глубину подворья, к источнику дыма. Приютская ребятня носилась туда-сюда взволнованной галдящей стайкой. Монахини в холщовых одеяниях тщетно пытались отогнать сирот в безопасное место.

– Дорогу! – скомандовал командир огневой бригады, дюжий суроволицый священник.

Пробиваясь через толчею, он повел своих людей вокруг главного храма и мелких строений в сторону рощицы. Там, за кладбищем с каменными столбами надгробий, между сосен, проглядывало яркое пламя. Служители Черного Лотоса, выстроившись цепочкой поперек садика и галечной дорожки, передавали ведра с водой из круглого каменного колодца и выплескивали их содержимое на объятые огнем стены. Пожарная бригада быстро приладила лестницы и принялась заливать кровлю.

– Внутри никого не осталось? – прокричал командир.

Ответа он не дождался – то ли никто не знал, то ли рев огня и людской гомон заглушили его слова. Взяв себе двух подручных, он взбежал по ступенькам террасы и отодвинул дверь. Изнутри повалил дым. Закашлявшись, пожарные надвинули по самые глаза щитки шлемов и через завесу ворвались в небольшую прихожую, навстречу лютому пеклу. В доме оказались две комнаты, разделенные горящими перегородками. Со стропил сыпалась пылающая дранка. Командир ринулся в дверной проем ближней комнаты. Тесную каморку наполнял удушливый дым. На полу, в окружении смутно виднеющейся мебели, лежало чье-то тело.

– Наружу его! – приказал глава пожарных.

Когда помощники занялись пострадавшим, он бросился осматривать вторую комнату. Там уже вовсю бушевало пламя, взбираясь на стены и стелясь по татами. В лицо ударила волна жара, дым ел глаза. С порога ему удалось различить две фигуры, лежащие рядом в углу. Одна была совсем крошечная. Одежда на них полыхала. С призывом о помощи пожарный метнулся в горящий проем и кожаными рукавами прибил на несчастных пламя. Подоспевшие товарищи помогли ему вынести обмякшие тела из дома ровно за секунду до того, как крыша затрещала и рухнула.

В стороне от прочих служителей, все еще борющихся с огнем, трое пожарных уложили два тела на земле рядом с первым. Командир жадно глотал свежий утренний воздух, все еще заходясь кашлем. Затем он вытер слезящиеся глаза и опустился подле пострадавших. Те лежали без движения – должно быть, погибли еще до их прихода.