Газонокосилка работала, дрожь ее по руке Хиггинса передавалась всему его телу, и казалось, оно подчиняется теперь не ритму сердца, но ритму мотора. На их улице отчаянно тарахтели еще три такие же машины, а если та или иная смолкала, тарахтение доносилось из соседних кварталов.

Было самое начало апреля, восемь вечера. Ни лето ни зима, ни день ни ночь. Однотонное, еще светлое небо, то ли блекло-голубое, то ли серое, сумеречное. На фоне его — ярко-белая островерхая колокольня католической Церкви.

— Она тебя уже целый час зовет, па.

— Мама к ней заходила?

— Она хочет, чтобы пришел ты.

Дом, хотя и купленный уже три года назад, был совсем как новый, и Хиггинс еще не до конца в нем освоился.

Дверь в комнату Изабеллы была не притворена.

— Ты почему не спишь?

— Мне надо, чтобы ты меня поцеловал.

— Ты уже два раза меня звала.

Под спокойным взглядом шестилетней девчушки он всегда чувствовал себя неуверенно, словно в чем-то перед ней провинился.

— Обещай мне, что заснешь.

— Если получится.

— Получится, если захочешь.

— Мне еще надо, чтобы ты рассказал историю.

Он никогда не слышал от нее: «Я хочу» или «Мне хочется» — она всегда объявляла: «Мне надо».

— Я тебе уже одну рассказал.

— Та была слишком короткая.

Он покорно присел на край кровати. Что бы еще такого придумать про поросенка Пика? Он изобрел этого поросенка себе на погибель, когда дочка болела. С тех пор прошел год, но каждый вечер отец должен был рассказывать ей про Пика. Хиггинс подавал дочке злополучного поросенка под всеми возможными соусами; дошло до того, что, возвращаясь из магазина, он иногда ломал себе голову над его дальнейшей судьбой.

— Закрой глаза.

— Начни — тогда закрою.

Откуда ей знать, что сегодня вечером все для него не так, как всегда, что он почти болен от неизвестности и ожидания, что за столом ему кусок в глотку не лез?

А почему для него это так важно? Да из-за нее же, из-за них, из-за всей его семьи — жены, детей!

Нора моет внизу посуду и тоже ни о чем не догадывается. В прошлом году, стесняясь невесть чего, он объявил ей:

— Выставляю свою кандидатуру в «Загородный клуб».

Разговор происходил почти в такой же вечер, в мае.

Он это точно помнит: дело было вскоре после дня рождения старшей. Супруги сидели у телевизора — его только что купили. Трое младших уже спали, Флоренс куда-то ушла. Сперва он решил, что Нора не расслышала: она не сказала ни слова, даже головы не повернула.

— Тебе что, все равно?

— Ну, если ты думаешь, что это нужно…

Он покраснел совсем как сегодня, во время разговора с Карни. Краснеть для него всегда было унижением: он же не знает за собой никакой вины, не делает ничего предосудительного, наоборот, из кожи вон лезет, чтобы семья жила безбедно и будущее ее было обеспечено.

Он разразился перед женой длинной речью. Это тоже не случайно. Он и с покупателями слишком словоохотлив, особенно когда они приходят с претензиями.

Во-первых, объяснил он жене, и он, и она, и, главное, дети смогут летом ходить на клубный пляж купаться. Не надо будет больше барахтаться в грязи и тесноте на общем пляже.

И потом, члены клуба могут пользоваться лодками.

— Но ты же знаешь, — возразила жена, — у них у всех свои катера, а кой у кого и по несколько.

— А нам кто мешает завести свой катер?

— Нам еще тринадцать лет за дом платить.

— Все платят.

Она не спорила. Прошло несколько недель, и однажды вечером Билл Карни принес ему дурную весть: кто-то из членов — какой-нибудь брюзга или завистник, конечно, — положил ему черный шар. Один черный шар портил все: в клуб принимали только тех, за кого подавали одни белые шары, но за отклоненным сохранялось право выставить свою кандидатуру на будущий год.

Он тогда ни словом не обмолвился об этом Hope.

Может быть, она все-таки узнала? Вдруг Карни или кто-нибудь другой проболтался? О клубе он дома больше не заикался и долго раздумывал, выставлять ли ему свою кандидатуру на будущий год.

— Как ты считаешь, Билл, у меня есть шанс?

— Еще бы! Особенно теперь, когда полковник вышел из комитета…

Речь шла об Уайтфилде: отставной полковник, владелец лучшей усадьбы в Уильямсоне, он считал, что в клубе место лишь немногим избранным семьям, обосновавшимся в городе еще несколько поколений назад.

— Ему теперь поручили возглавлять комитет по проведению праздников. Вот уж повеселимся!

— А тебя не затруднит второй раз быть моим крестным по клубу?

— Напротив, буду счастлив, старина. Можешь на меня рассчитывать.

Кому из тех, кто в эти минуты в здании на берегу озера вершит его судьбу, придет в голову, что он рассказывает сейчас историю про поросенка Пика?

— Только длинную, па!

По улице проехала машина и затормозила у них под окнами. Хиггинс вздрогнул: вдруг это Билл привез ответ?

— Ну вот. Изабелла, история кончилась. Пик уже спит, и ты спи.

— Ладно, па.

Голосование не идет у него из головы, но пусть уж дочка не посетует: он не виноват. Сегодня решается вопрос о положении их семьи, о ее месте в Уильямсоне, более того, в обществе. У Флоренс, их старшей, одна-единственная подруга, больше она ни с кем не видится.

В восемнадцать лет такая замкнутость неестественна, и в клубе Флоренс скорее преодолела бы ее. Хиггинс давно уже не без тревоги думает о дочке. С Норой он бы об этом не заговаривал: он вообще не привык делиться мыслями с женой, хотя сам не понимает, почему так вышло. Семью дружней, чем у них, поискать надо.

А разве жена говорит ему все, что у нее на уме?

Далеко не все. Он начал прозревать на этот счет, когда Нора, мать троих детей, поняла, что опять беременна. Ей было тогда тридцать девять, младшему. Арчи, уже исполнилось семь, и супруги даже не думали о прибавлении семейства.

Нора любит детей. Они никогда ничего не делали, чтобы ограничить их число.

Хиггинсу показалось тогда, что она скорей примирилась с перспективой иметь еще одного ребенка, чем обрадовалась этому, и даже безотчетно сердится на мужа.

Но, может быть, он ошибался? Во всяком случае, имя Изабеллы она выговаривает не так, как имена остальных, и он не раз слышал от нее подчеркнутое: