Хиггинс назвался, объяснил, зачем пришел. Вся троица смотрела на него молча, не перебивая. Потом сержант вставил в пишущую машинку бланк и начал задавать вопросы: фамилия, имя, адрес, место работы, фамилия матери, год ее рождения…

— Как пишется «Альтона»?

Хиггинс сказал по буквам.

— Для вас, вероятно, не новость, что у нас на нее довольно обширное дело?

— Знаю.

— Чем вы занимаетесь?

— Управляющий супермаркета «Ферфакс» в Уильямсоне.

— Та же фирма, что здесь у нас?

— Я начинал в олдбриджском филиале.

— Тело забираете?

— Да. О похоронах позабочусь.

— Хоронить думаете в Уильямсоне?

— Здесь.

Их тоже почему-то удивило, но почему — Хиггинс не понимал.

— Вам придется оплатить один счетец. В хозяйственной сумке у нее обнаружились две початые бутылки с этикетками от Баумана. Я повидался с Бауманом.

Бутылки у него украдены.

— Я заплачу.

— Должен заметить, что вы не обязаны платить, но так оно будет лучше. Сама сумка — новая: тоже, наверно, украдена, но пока жалоб не поступило. Сегодня магазины закрыты — воскресенье. Дай сумку, Фред.

Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов.

— Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было.

— Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла?

— Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах.

— В котором часу произошел несчастный случай?

— В десять.

— В магазин Баумана она могла попасть только вчера.

— По субботам у него открыто до десяти вечера.

— Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала.

Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается.

— Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов — я вручу их Бауману.

Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь.

— Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое?

— К Оварду и Тернеру, если оно еще существует.

С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались.

— Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал?

— Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет.

Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления.

— Благодарю.

— Не за что.

Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным.

Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика.

Бывают такие кварталы — старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах.

Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж.

И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире.

— Вторник вам подходит?

Он согласился на вторник — только бы ни о чем не думать.

— Десять часов?

Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища — то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города.

— Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило…

Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение?

— Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться.

Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению.

Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз. Отсюда видны были городские крыши. По этой улице он часто ходил когда-то, но теперь она стала ему такой же чужой, как и весь Олдбридж. А ведь он мог бы назвать владельца почти каждого дома — он развозил им покупки на своем грузовичке. Некоторые клиенты давали на чай, другие делали подарки к Рождеству; чаще всего, не зная, что он некурящий, дарили сигареты.

Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, — он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет «Ферфакс». Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы.

Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями — он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком.

Из открытых окон верхних этажей доносится музыка.

Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать.

Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло?

Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки.