Конечно, среди серьезных журналистов, тех, кто рассказывал о действительно важных событиях, кто рассматривал их по существу и в контексте, сама идея расширить блок новостей на катастрофическом канале вызывала горький смех. В настоящих новостных программах показывали детей-беженцев, на глазах у которых были изнасилованы их матери и сестры, однако ни женщины, ни дети сами об этом не говорили ни слова. Отцы и братья этих детей были зверски замучены и убиты, но и об этом говорили редко. В настоящих новостных программах сообщали о гибели врачей и медсестер — убитых преднамеренно, чтобы эти затравленные, запуганные дети остались еще и без медицинской помощи. На так называемом международном канале о подобных зверствах, совершаемых за рубежом, упоминали разве что вскользь. Да Патрику Уоллингфорду никогда и не поручали делать такие материалы.

От него уже привыкли ждать, что он с достоинством и сочувствием расскажет о жертвах нелепых случайностей, подобных той, что произошла с ним самим. Если эти водянистые новости и содержали некую мысль, то она, в общем, сводилась к следующему: даже самое ужасное и отвратительное не унижает человека, если смотреть на это как на нелепость.

Что ж делать, если руководство канала никогда не направит Уоллингфорда, скажем, в Югославию. Как это сказал братец полоумного ночного портье, обладавшего тремя именами? «Слушай, у тебя ведь есть работа, верно?» Вот и у Патрика какая-никакая, а была работа. Верно?

Выходной у него чаще всего бывал по воскресеньям, так что он мог слетать в Грин-Бей. Когда начался футбольный сезон, миссис Клаузен была уже на восьмом месяце. Впервые за последние годы она не увидит ни одной игры команды «Пэкерз» на родном стадионе «Ламбо». Дорис шутила, что боится, как бы у нее не начались схватки как раз в тот момент, когда кто-то из игроков дойдет до 40-ярдовой линии — особенно если игра будет хорошей. (Тогда сколько ни кричи, все равно никто не услышит.) Так что они с Уоллингфордом все матчи смотрели по телевизору. Полный идиотизм — он летал в Грин-Бей, чтобы смотреть там телевизор!

Но любая игра команды «Пэкерз», даже увиденная по телевизору, доставляла Патрику наибольшее наслаждение, ведь во время матча миссис Клаузен неустанно гладила ту его руку или позволяла ему касаться этой рукой ее тела. И пока Дорис неотрывно следила за игрой, Патрик мог сколько угодно смотреть на нее. Он старался до мельчайших черточек запомнить ее лицо и то, как она прикусывает нижнюю губу в опаснейшие моменты, когда нападающие шли напролом — иными словами, когда Бретга Фавра, квотербека[5] команды Грин-Бея, могли завалить или отнять у него мяч.

Иногда она делала Уоллингфорду больно — когда того же Фавра «заваливали» или перехватывали у него мяч или, хуже того, когда противник забивал гол; в таких случаях миссис Клаузен особенно сильно сжимала руку своего покойного супруга.

— О-о-ой! — вскрикивал Уоллингфорд, бесстыдно преувеличивая свои страдания.

И тогда «бедненькую» руку покрывали поцелуями и даже проливали над ней слезы. Так что потерпеть стоило, да и боль была самая обыкновенная. Иное дело — та жгучая боль, которую причиняли толчки будущего ребенка Дорис; она приходила словно из другого мира.

В общем, Патрик почти каждую неделю смело отправлялся в Грин-Бей. Ему, правда, ни разу не удалось найти гостиницу себе по вкусу, но Дорис не позволяла ему останавливаться в доме, где она жила вместе с Отто. Во время этих наездов Патрик перезнакомился с множеством других Клаузенов — у Отто была огромная семья, всегда готовая прийти родичу на выручку. Почти все они, не таясь, плакали, увидев руку Отто. Но если отец Отто и его братья сдерживались, стиснув зубы, то его мать, женщина невероятно крупная, рыдала в открытую; а его единственная незамужняя сестра успела лишь прижать руку к груди и тут же грохнулась в обморок. Уоллингфорд в этот момент как раз отвернулся и не успел ее подхватить, а потом долго винил себя, поскольку несчастная женщина ударилась о кофейный столик и сломала себе зуб. Да и без сломанного зуба улыбка у нее была не самая привлекательная.

Уоллингфорд чувствовал, что его почему-то тянет к ним — так притягивают человека сдержанного чужая открытость и добросердечность. Все они бурно выражали свою радость при виде друг друга, точно владельцы сезонных билетов, которые садятся в один и тот же вагон, выезжая за город. И все они, женясь (или выходя замуж), выбирали пару среди себе подобных. Так что в этом огромном клане почти невозможно было отличить кровных родственников от родни по браку, исключая Дорис, но она вообще стояла особняком.

Патрик смог в достаточной степени убедиться, насколько добры были к Дорис все Клаузены и насколько все они были готовы ее защищать. Ведь они приняли ее в свою семью и полюбили как родную. На экране телевизора такие семьи обычно вызывают тошноту, но у Патрика Клаузены подобных ощущений вовсе не вызывали.

Уоллингфорд смотался также в Аплтон — познакомиться с родителями Дорис, которым не терпелось увидеть нового обладателя руки Отто. Именно от отца миссис Клаузен Уоллингфорд больше всего узнал о Дорис; он и не представлял себе, что сразу после окончания школы она стала работать. И все эти годы — то есть дольше, чем Патрик Уоллингфорд занимался журналистикой, — продавала билеты на игры «Грин-Бей Пэкерз». Клуб на такую преданность ответил взаимностью: оплатил учебу Дорис в колледже.

— Вы знаете, Дорис всегда может достать вам билеты, — сказал Патрику ее отец. — У нас тут с билетами туговато.

Команде Грин-Бея предстоял очень трудный сезон после того, как они проиграли Денверу матч на суперкубок Как трогательно заметила Дорис, разговаривая с Отто в последний день его жизни: «А где гарантия, что „Пэкерз“ еще раз попадут в розыгрыш суперкубка?»

Но, увы, «Пэкерз» не суждено было дойти до решающих туров — в первом же круге они продули («ужасным несчастьем» назвала это поражение миссис Клаузен) команде Сан-Франциско.

— А Отто думал, мы этих «фортинайнеров» [6] вдрызг разнесем, — заметила Дорис, которая теперь более философски относилась к поражениям команды Грин-Бея.

Ребенок — это был мальчик — родился большой, девять фунтов и восемь унций; Дорис здорово его переносила. Врачи хотели уже стимулировать роды, но молодая мать и слышать об этом не пожелала: она была из тех, кто предоставляет природе все решать самой. Уоллингфорд к родам не успел. Ребенку был уже почти месяц, когда Патрик сумел наконец вырваться из Бостона, хотя вряд ли стоило пускаться в путь прямо в День благодарения — самолет, естественно, опоздал. Тем не менее Патрик успел посмотреть четвертый период матча «Викинги» (Миннесота) против техасских «Ковбоев», в котором выиграла команда Миннесоты. («Хороший знак! — уверенно заявила Дорис. — Отто всегда ненавидел этих ковбоев».) На этот раз — возможно, потому, что мать была с нею (она приехала помочь с Отто-младшим), — Дорис спокойно пригласила Уоллингфорда к себе, чтобы он мог повидать ребенка.

Патрик тщетно старался забыть то, что увидел в этом доме — фотографии Отто-старшего, к примеру. Для него не стало откровением, когда он воочию убедился, разглядывая эти фотографии, что Отто-старший и Дорис обожали друг друга: Дорис и сама ему об этом рассказывала. Но рассматривать серию свадебных снимков четы Клаузен было нестерпимо: на их лицах читалась не только откровенная радость молодоженов, но и предвкушение счастья, неколебимая уверенность в совместном будущем и в том, что у них появятся дети.

Однако пейзаж, различимый на заднем плане, Уоллингфорда весьма заинтересовал. Что это? Уж конечно, не Аплтон и не Грин-Бей. Да это же домик на берегу озера! Вот он, ветхий причал, темная озерная вода, навевающая мысли об одиночестве, темные кроны вечных сосен…

Видел Патрик и фотографии жилища, устроенного над лодочным сараем и еще не совсем готового, и причала, над которым сохли мокрые купальники Отто и Дорис, и лодок, о борта которых бились тяжелые волны. Патрику казалось, он слышит их плеск — особенно перед грозой…