«Как молодо она выглядит!» — подумал Уоллингфорд. (Да ведь она и была тогда молодой — снимали-то в 1961 году!)

Когда Патрик стирал грим, в гримерную ввалился Эдди. Он был далеко не молод и, хоть упорно молодился, никак не поспевал за новым сленгом.

— Ну знаешь, выкинуть такой фортель, Пат! Да как ты посмел! — Эдди сразу взял быка за рога и явно не намерен был дожидаться ответов Уоллингфорда.

Всем известно, что ведущий программы должен иметь определенную свободу действий, и последнее слово всегда остается за ним. Да и текст, подаваемый на экран телесуфлера, не считался чем-то незыблемым. С чего бы это, недоумевал Патрик, такой переполох? Уоллингфорду не приходило в голову, что все, связанное с Кеннеди-младшим, большая часть его коллег-журналистов считает священным и неприкосновенным. Нежелание Патрика комментировать эту печальную историю значило для руководства канала только одно: Уоллингфорд утратил профессиональное чутье и, по сути, перестал быть журналистом.

— А мне вроде как понравилось, — заметила гримерша. — Кому-то ж надо было это сказать!

Это была та самая девчонка, которая, как он считал, по уши в него втрескалась. Она только что вернулась из отпуска, и вместе с ней в гримерную вернулся запах ее чуингама и дешевых духов. Ее ароматы — она ведь вплотную к нему стояла — напомнили Уоллингфорду запахи и духоту, царившие на школьных вечеринках Ни разу с тех пор, как он виделся с Дорис Клаузен, Патрик не испытывал такого возбуждения.

Неожиданно для себя он безумно захотел эту девушку. Однако из студии уехал вместе с Мэри. Они поехали прямо к ней, даже забыв поужинать.

— Вот это действительно сюрприз! — заметила Мэри, отпирая первый замок на своей двери. Из ее маленькой квартирки открывался вид на Ист-Ривер. Уоллингфорд решил, что они находятся на Восточной Пятьдесят второй улице или где-то рядом. В машине он не смотрел по сторонам да и адреса Мэри не знал. Он рассчитывал, что сумеет увидеть какое-нибудь адресованное Мэри послание — он бы почувствовал себя гораздо увереннее, если б вспомнил ее фамилию, — но она не стала задерживаться у почтовых ящиков, а в квартире ему не попалось на глаза никаких писем даже на захламленном рабочем столе.

Мэри деловито сновала вокруг — задергивая занавески, выключая лишний свет. Мебель в гостиной была обита мрачноватой шотландкой, вполне способной вызвать приступ клаустрофобии; повсюду была разбросана одежда — в этой микроскопической типовой квартирке была всего одна спальня и ни одного стенного шкафа, а Мэри явно любила тряпки.

В спальне, среди вороха одежды, Уоллингфорд отметил цветастое покрывало на кровати, какое-то слишком девчачье для вполне взрослой Мэри. А гигантская гевея, занимавшая слишком много места в тесной кухоньке, и самодельная лампа на приземистом комоде, сделанная из бутылки с какой-то розоватой жидкостью, должно быть, остались еще со студенческих времен. В квартире не было ни одной фотографии; видимо, после развода Мэри так до конца и не распаковала свои вещи.

Она велела ему идти в ванную первым и, стоя под дверью, сообщила — чтобы у него не оставалось никаких сомнений в настоятельности и серьезности ее намерений:

— Все зависит только от тебя, Пат! Ты очень удачно выбрал время — у меня как раз овуляция!

Он буркнул в ответ нечто невразумительное, поскольку размазывал зубную пасту указательным пальцем; это была, естественно, ее зубная паста. Потом он открыл аптечку — опять-таки рассчитывая найти там какой-нибудь рецепт, чтобы выяснить фамилию Мэри, но так ничего и не нашел. Как может женщина, только что пережившая развод и работающая в Нью-Йорке, совсем не пользоваться лекарствами?

В Мэри всегда ощущалось нечто странноватое, словно она была не совсем человеком, а результатом научных разработок в области бионики: кожа безукоризненная; настоящая блондинка, без подделки; одежда вполне приличная и в меру сексапильная; великолепные ровные зубы, хотя и довольно мелкие. И даже характер ничего, вполне милый — если она, конечно, сохранила в себе прежнюю доброту. (Наверное, лучше было бы сказать, что когда-то Мэри была очень милой и доброй девушкой.) Но неужели ей ни разу не прописывали никаких лекарств? Неужели все лекарства, как и фотографии, так и валяются в чемоданах с тех пор, как она развелась и переехала на эту квартиру?

Постель Мэри уже разобрала; все покрывала были аккуратно сложены и убраны, как в гостинице — словно здесь побывала невидимая горничная. И свет она успела повсюду выключить, оставив его только в ванной, а дверь в ванную открыла нараспашку. Единственным источником света в спальне служила самодельная лампа, бросавшая на потолок неровные колышущиеся тени. При сложившихся обстоятельствах это колыхание теней представилось Патрику хаотическим движением простейших организмов, показателем растущей фертильности Мэри.

С места в карьер она объявила, что уже несколько месяцев назад выбросила все имевшиеся в доме лекарства и теперь не принимает ничего даже от колик. И как только забеременеет, сразу бросит пить и курить.

Уолл ингфорд едва успел напомнить ей, что любит он совсем другую женщину.

— Я знаю. Но это не имеет значения, — ответила Мэри.

Она отдалась ему с такой свирепой решимостью, что Уоллингфорд моментально сдался; и все же головы он не потерял. Секс с нею не шел ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда миссис Клаузен оседлала его в кабинете доктора Заяца. Мэри он не любил, да и она стремилась только к той жизни, которая, как ей казалось, последует за рождением ребенка. Теперь они могли бы стать просто друзьями.

Уоллингфорд вовсе не считал, что вернулся к своим прежним привычкам и сбился с пути. Вот если бы он поддался внезапному желанию и затащил в постель юную гримершу, это действительно был бы возврат к былому распутству. А Мэри он просто уступил. Если ей от него нужен только ребенок, то почему бы и не дать ей этого ребенка?

Патрику было даже приятно обнаружить на ее теле нечто, опровергающее гипотезу о бионике — например, поросший светлыми волосками треугольничек на пояснице. Он поцеловал ее в этот треугольничек, и она, перевернувшись на спину, тут же заснула, слегка похрапывая. Под ноги она подложила какие-то подушки, в которых Уоллингфорд узнал обитые шотландкой сиденья дивана. (Как и миссис Клаузен, Мэри не желала полагаться на одну лишь силу тяготения.)

Патрик не спал. Он лежал, прислушиваясь к шуму машин, проносившихся по ФДР-драйв[10], и репетировал, что скажет Дорис Клаузен. Ему очень хотелось жениться на ней, стать настоящим отцом маленькому Отто. И он собирался непременно сообщить Дорис, что оказал «одной своей приятельнице» ту же услугу, какую некогда оказал и ей самой; при этом он хотел обязательно подчеркнуть, что в случае с Мэри процесс не доставил ему ни малейшего удовольствия. При этом Патрик собирался регулярно навещать ребенка Мэри, но все же четко дать ей понять, что жить он хочет только с миссис Клаузен и Отго-младшим. Видно, он был не в себе, если рассчитывал, что Дорис вполне устроит этот расклад.

И почему он забрал себе в голову, что Дорис способна хотя бы теоретически рассматривать возможность подобных взаимоотношений? Вряд ли она вместе с маленьким Отто вдруг снимется с места и уедет из Висконсина; да и сам Уоллингфорд был не из тех, кто способен поддерживать отношения (тем более семейные) на расстоянии.

Стоит ли говорить миссис Клаузен о своем желании вылететь с работы? Эту часть речи он пока еще не репетировал, да и саму идею только обдумывал. Несмотря на невнятные угрозы Эдди, Патрик не без оснований полагал, что заменить его будет некем.

Разумеется, его легкий бунт во время интервью с критикессой может вызвать неудовольствие нескольких продюсеров, да и какой-нибудь их бесхребетный прихвостень тоже станет брызгать слюной и вопить, что «правила существуют для всех», или распространяться насчет «нарушений корпоративной этики». Но вряд ли его уволят за отступление от текста телесуфлера, да они и не решатся это сделать, пока рейтинг его достаточно высок.