Он обхватил его левой рукой, потому что время от времени ему приходилось светить миссис Клаузен карманным фонариком. Ключ от главного домика висел на гвозде, вбитом в балку под дощатым настилом открытой веранды; ключ отуже отделанных комнат над лодочным сараем — в щели под причалом.

Не было никакой необходимости отпирать и открывать все домики — они им все равно не понадобились бы. Маленький сарайчик, который теперь использовали для хранения инструментов, раньше служил туалетом — еще до того, как здесь устроили водопровод и стали качать воду из озера. Миссис Клаузен без труда подключила насос и, дернув за пусковой шнур, завела бензиновый движок, от которого этот насос работал.

Потом она попросила Патрика выкинуть дохлую мышь. Она взяла маленького Отто на руки, а Уоллингфорд вытащил мышь из мышеловки и закопал ее, присыпав сверху палыми листьями и хвоей. Мышеловка была установлена на столе в кухне, миссис Клаузен обнаружила дохлого грызуна, когда разгружала и раскладывала припасы.

Дорис мышей терпеть не могла — от них такая грязь! Ее мутило от помета, который они оставляли на кухне, в таких местах, которые она называла «самыми неожиданными». Так что она попросила Патрика убрать заодно и помет. Еще больше ее страшила внезапность, с которой мыши то появлялись в доме, то исчезали. («Наверное, мне надо было взять „Паутину Шарлотты“, а не „Стюарта Литтла“, — встревожился Уоллингфорд.)

Всю провизию, рассованную по бумажным или пластиковым пакетам и картонным коробкам, из-за мышей приходилось прятать в жестяные контейнеры; на зиму здесь нельзя было оставлять даже консервы. Однажды зимой кто-то проткнул зубами консервные банки — вероятно, крыса, а может, норка или ласка. А на другой год, зимой, в домик, судя по всему, забралась волчица; она устроила себе на кухне логово и перевернула все вверх дном.

Патрик понимал, что эти истории — часть местного фольклора. Он легко мог себе представить здешнюю летнюю жизнь даже в отсутствие прочих представителей семейства Клаузен. В домике, где находились кухня и столовая, а также самая большая ванная, он видел коробки с настольными играми и «пазлами», сложенные стопками на полках. Книг, достойных упоминания, не было, если не считать толкового словаря (несомненно, для разрешения споров при игре в «скрэбл»), а также всяких справочников — определителей змей и амфибий, насекомых и пауков, дикорастущих растений, млекопитающих и птиц.

Дом хранил память о тех, кто бывал здесь прежде или продолжал наведываться в эти края. Их образы представали на любительских фотографиях с загнутыми уголками. Некоторые из фотографий сильно выцвели; другие были все в пятнах ржавчины от старых кнопок, которыми их пришпиливали к стенам из неструганых сосновых досок.

Были здесь и другие напоминания о прошлом. Головы оленей или оленьи рога, череп вороны с аккуратной дырочкой от малокалиберной пули, чучела каких-то неизвестных рыб на самодельных подставках из лакированных сосновых досок. (Рыбы выглядели так, словно их тоже покрыли лаком.)

Самым выдающимся экспонатом был коготь какой-то хищной птицы; его держали в коробочке из-под ювелирных украшений. Миссис Клаузен сказала Уоллингфорду, что это коготь орла; его не считали охотничьим трофеем и хранили как свидетельство позора — в назидание всем поколениям Клаузенов. Подстрелить орла считалось ужасным преступлением, и все-таки один из непослушных юнцов сие постыдное деяние совершил, за что и был жестоко наказан. Он был тогда совсем мальчишкой, и его просто «посадили дома», как выразилась Дорис, то есть запретили охотиться два сезона подряд. Если бы это не возымело действия, то коготь орла всегда был под рукой в качестве главной улики.

— Его Донни звали, — сказала Дорис и укоризненно покачала головой, вспоминая убийцу орла. К бархатной подушечке, на которой лежал коготь, была булавкой пришпилена и фотография самого Донни — он выглядел совершеннейшим дебилом. Теперь он давно уже стал взрослым, у него были собственные дети, и когда они рассматривали коготь орла, то всякий раз, должно быть, стыдились за своего папашу.

Миссис Клаузен рассказывала эту поучительную историю в точности так, как некогда рассказывали ей самой — как наставление: В ОРЛОВ СТРЕЛЯТЬ НЕЛЬЗЯ!

—Донни у нас всегда был каким-то диким, — прибавила она.

Уоллингфорд мысленно представил себе, как жили здесь эти люди, ставшие тенью на выцветших фото — любители-рыболовы, что поймали вымазанную лаком рыбу, охотники, подстрелившие оленей и ворону. И орла. Он видел перед собой мужчин, собравшихся вокруг решетки барбекю, которая сейчас стояла в чехле на открытой веранде под свесом крыши…

Два холодильника — один в доме, другой снаружи; Патрик предполагал, что они битком набиты пивом, но миссис Клаузен внесла небольшие уточнения: пиво держали только в том холодильнике, что находился внутри. Он был предназначен именно для пива, и в него не позволялось ставить ничего другого.

Когда мужчины собирались вокруг решетки барбекю и пили пиво, женщины кормили детей за столом для пикников на открытой веранде, если погода была хорошей, или, если шел дождь, за длинным обеденным столом в столовой. Ограниченность пространства, видимо, вынуждала взрослых и детей есть по очереди. Когда Патрик спросил об этом миссис Клаузен, она, смеясь, подтвердила его догадку.

Целая серия фотографий изображала женщин в больничных халатах, лежавших или сидевших в кроватях вместе с новорожденными детьми; но фотографии Дорис и маленького Отто среди них не было, и Уоллингфорду стало не по себе, настолько бросалось в глаза отсутствие такой фотографии. (Большого Отто уже не было в живых, и, видно, никому в голову не пришло их сфотографировать.) Встречались также фотографии взрослых и детей в самых разнообразных мундирах и формах — военных и спортивных, — а также девушек и женщин в парадных платьях или в купальных костюмах; на большей части снимков они бурно протестовали против того, что их фотографируют.

Одна стена была отдана собакам — собаки плывущие, приносящие палку, собаки изнывающие в детских одежках. А в углу над комодом в одной из спален, вставленные углами под раму изъеденного пятнами зеркала, висели фото стариков, видимо, давно усопших. Старуха в инвалидном кресле с кошкой на коленях; старик в каноэ без весла. У старика были длинные седые волосы; он завернулся в одеяло, как индеец, и, казалось, ждал, что кто-нибудь сядет в лодку, станет грести и покатает его.

В холле, прямо напротив двери в ванную, висели фотографии, расположенные крестом. Это была святыня Клаузенов — снимки молодых мужчин, членов их семейства, пропавших без вести на вьетнамской войне. А в самой ванной можно было увидеть другую святыню — подборку старых журнальных фотографий, воспевавших славные дни команды «Грин-Бей Пэкерз» — «наших непобедимых».

Уоллингфорд с трудом различал их лица: страницы, выдранные из журналов, сморщились и покрылись пятнами; подписи под снимками почти стерлись. «В раздевалке после матча в Милуоки, — смог прочесть Уоллинфорд. — Вторая победа в Западном дивизионе, декабрь 1961 года». Среди прочих были Барт Старр, Пол Хорнунг и тренер Ломбарди — тренер держал в руке бутылку пепси. У Джима Тэйлора из ссадины на переносице текла кровь. Уоллингфорд не особенно понимал, кто есть кто, но Тэйлора узнал по выбитым передним зубам.

Кто такие Джерри Кремер и Фаззи Терстон и что такое «проход пэкеров»? И кто этот парень, весь перемазанный грязью? (Это был Форрест Грегг.) Или Рэй Ничке — грязный, лысый, оглушенный и окровавленный. Сидя на скамье запасных во время матча в Сан-Франциско, Ничке держал в руках свой шлем — так обычно держат булыжник, когда хотят им в кого-то запустить. «Кто все эти люди? Или, точнее, кто они были?» — гадал Уоллингфорд.

Висела там и знаменитая фотография болельщиков, сделанная во время игры на Ледяной кубок: стадион «Ламбо», 31 декабря 1967 года. Одеты болельщики были так, словно собирались в Арктику или Антарктику; но мороз, видно, и впрямь ударил приличный — пар изо рта скрывал их лица. Наверняка среди них были и Клаузены.