Я не знаю были ли другие охвачены таким же чувством. Я думаю, что сказали бы мне мои близкие? Мой отец: «Ты уже достаточно высоко поднялся, спускайся!» – Моя мать: «Боже мой, лишь бы с тобой ничего не случилось!» – И моя жена: «Крепись и будь смелым. Я тебе помогу!» – До вершины уже не далеко, и, если боги не станут возражать в последний момент, мы скоро выйдем на их возвышенный престол.

Но все это не так просто. Крутые подъемы перед нами сглаживаются медленно. Когда мы подходим к высшей точке, перед нами опять крутой подъем. Мы находимся теперь в так называемой «зоне смерти». Кислорода уже очень мало; давление равно 270 мм. Шаги становятся все более медленными и неуверенными. На каждый шаг требуется примерно десять вдохов.

Мозг начинает фантазировать и рождает самые странные мысли. Вдруг я чувствую такую страшную боль в животе, что не могу двигаться; потом вдруг начинаю чувствовать такую легкость, что мне кажется, что кто-то ведет меня за руку, а неизвестная фея нежно подталкивает меня в спину, помогая подниматься вверх. Боли и хорошее самочувствие сменяют друг друга, я страдаю и вижу сны.

Вдруг стала видна вершина Эвереста, высочайшей горы мира. Пазанг, установив ледоруб с флагами, возвращается, и мы все трое, взявшись под руки, выходим на вершину Чо-Ойю. Мы обнимаемся, целуем друг друга и ищем слова, чтобы выразить свое счастье. Герберт, с мокрыми от слез глазами, говорит: «Сепп, я рад…»

И я очень рад! Из глаз Пазанга тоже катятся слезы. Мы сидим перед высочайшими вершинами мира и не способны воспринять все их величие. Я благодарю бога и горы за это счастье.

Три часа дня. Ледяной холодный ветер проносится через вершинное плато. На высочайшей точке реют знамена Непала, Австрии и Индии, рядом стоит мой ледоруб с вымпелами Тироля и клуба «Карвентел». Мы делаем несколько снимков, но слишком холодно, чтобы фотографировать как следует. В половине четвертого, после того как Герберт и Пазанг принесли свой дар богам (они закопали в снег немного снеди) и я установил в снег маленькое распятие, данное мне матерью, мы покинули вершину.

Нам нужно спешить, чтобы до наступления темноты спуститься как можно ниже. Я смотрю вниз, где маленькой точкой виден лагерь IV, и почти впадаю в отчаяние. Только опасность нашего положения гонит нас вперед. Я восхищаюсь Гербертом, который, несмотря на сильные обморожения, пошел на этот риск. Он всегда говорит, что он не альпинист. Но он страстно любит горы и чувствует себя в горах лучше, чем многие альпинисты с известными именами.

Когда мы начинаем траверс ледового склона, лучи солнца почти горизонтально ложатся на склон. Склон стал для нас более опасным, так как мы очень утомились. Мои спутники, идущие на кошках, по крайней мере имеют прочную опору, я же на своих оковках чувствую себя неуверенно.

Вероятно, сказывается усталость и бесчувственность моих ног. Мне нельзя сделать ни одного неправильного шага, поэтому я при каждом шаге мобилизую весь остаток сил и нервов. Эту привычку я приобрел еще раньше, во время сложных восхождений. Такое напряжение я выдерживаю до гранитного пояса, где нас ожидает с палаткой добрый Гельмут. Я буквально падаю на ступеньку, которую он приготовил для меня, и говорю ему, что очень устал. Он подкармливает меня вкусными вещами и с влажными от слез глазами говорит, что тоже очень рад нашему успеху.

И снова в путь, все дальше вниз. Солнце скрылось за острыми уступами гребня, и из глубины долин к нам крадется ночь. Наконец, уже в темноте на мульде мы увидели палатку лагеря IV. Туда стремились удовлетворенные люди, получившие сторицей за свою напряженную работу».

А вот что пережил в дни штурма вершины Гельмут:

«18 октября. Две темные палатки установлены на: фирновом поле выше ледопада – это лагерь IV. Смогут ли они на этот раз устоять под напором ветра и дать нам надежный приют?

Склоны выше нас не производят впечатления, что они опасны, но сама вершина еще возвышается над нами громадной горой. В один прием, без дополнительного лагеря, Сепп и Пазанг хотят достигнуть вершины, то есть преодолеть перепад высоты в 1200 метров. По нашим высотомерам к этой высоте нужно прибавить еще 200 метров. Завтра же вечером они хотят вернуться в лагерь. Я сомневаюсь. Не лучше ли было установить лагерь V на уступе выше пояса?

Но Пазанг не согласен изменять свой план. Мы все в хорошей спортивной форме, и он просто разрывается от избытка силы, энергии и нетерпения.

Ночь мы проводим в нашей палатке. Рядом со мной лежит Герберт. Между нами ноги маленького Гиальцена, лежащего головой к выходу. Мы, все трое, закутаны до неузнаваемости, и в палатке трудно ожидать удобства.

Герберт смотрит перед собой и молчит. В этом нет ничего удивительного, но все же я чувствую, что в его голове происходит что-то особенное.

Я обращаюсь к Герберту с вопросом – что случилось? Обращаясь больше к самому себе, чем ко мне, он начинает говорить: «Я спрашиваю себя, почему я не могу идти с ними? Если нет, то что же я тогда здесь потерял?»

И пока Герберт говорит все более и более возбужденно, я чувствую, что у него возникает решение пойти с Сеппом и Пазангом на вершину. Светлая цель стоит перед ним. Он уже один раз был близко к вершине. Сейчас он снова здесь, несмотря на обмороженные руки. Лазать им вряд ли придется, нужно будет только идти вверх, сегодня Герберт шел даже быстрее Сеппа.

Идти было бы просто сумасшествием. Моя первая мысль: «Руки Герберта! Нужно поступать разумно. Герберт снова полон идей и действия. Он знает хорошо, что делает и чем рискует». И несмотря на мое беспокойство, я понимаю, что он должен идти.

Герберт идет в другую палатку, чтобы сообщить о принятом им решении. Его долго нет. Неожиданное приобрело определенные формы. Теперь моя задача заключается в том, чтобы страховать спуск штурмовой тройки.

19 октября. Ветер треплет желтые палатки лагеря IV. Сейчас он бросит целые волны снежных крупинок на плато. Я снова прячусь с головой в спальный мешок. Сколько часов они уже в пути? Немного спустя, я решился посмотреть на часы. Была уже половина десятого! На этой высоте можно проспать все на свете. Что, уже полдесятого? Тут же вскакиваю.

– Аджиба!

– Сагиб?

С большим трудом я заставляю себя выйти из тепла и перейти в другую палатку. Там сидят с равнодушными лицами Аджиба и Гиальцен. Наш безотказный примус шумит под заполненной снегом кастрюлей.

– Гиальцен, ты принес из лагеря III еще одну палатку?

– Да, сагиб.

– Мы с тобой, Аджиба, возьмем эту палатку и наверху, над поясом, установим лагерь V.

– Да, – сагиб, – и после короткого молчания; – Сагиб, что мы возьмем с собой?

– Я думаю, что надо взять два надувных матраца, на них мы впятером сможем сидеть; спальный мешок, для самого слабого; примус, кастрюлю, яичный порошок и консервы, фонарь, свечи, спички…

Потом я достаю из аптечки некоторые медикаменты, в основном предназначенные против обморожения и переутомления. Между делом мы все смотрим на вершину. На твердом фирне следов не видно, и только многочисленные скальные выступы представляют широкий выбор темных точек…

Но вот что-то там наверху движется! Мы различаем только одну фигуру, она приближается к тому уступу, где мы хотели установить лагерь V, на случай, если они не успеют спуститься в лагерь IV или не дойдут до вершины. Они уже пять часов в пути. Нам тоже пора выходить. Но пока мы покушали и уложили замерзшую палатку в рюкзак, часы показывали уже половину двенадцатого.

В нескольких стах метров над нами «лента» опоясывает вершину. К ней примыкает фирновый склон; какое было бы удовольствие стоять там, наверху с лыжами, если бы хватало кислорода.

Аджиба и я идем по едва заметным следам, иногда мы видим только лунки, оставленные зубьями кошек, иногда – лунки от ледоруба. Каждый шаг требует большого усилия, идем вверх очень медленно. Рюкзак почти придавливает меня. Через каждые несколько шагов я останавливаюсь, так как совсем задыхаюсь. Рюкзак на спине у Аджибы кажется странным чудовищем, и я знаю, что он очень тяжелый. Но Аджиба идет легко и быстро. Он тоже пыхтит, и только из вежливости не уходит далеко от меня. Потом он все же уходит вперед, чтобы подогнать меня… «Сколько времени, сагиб?» – Я знаю, что мы не дойдем до места лагеря V.