Мне уже достаточно много лет, и постепенно я начинаю понимать, что к чему. Так, по крайней мере, мне кажется.

«Что к чему» – это любимая поговорка дяди Юры. У него интересная фамилия – Ливанский. Папа зовет его «кедр», потом немного помолчит и потом опять говорит: «Эх ты, кедр ливанский». Я думаю, папа любит его, хотя об этом помалкивает, а, наоборот, всегда подсмеивается над своим «кедром».

Вообще-то отец моряк, но работает давно в научно-исследовательском институте, и когда я спрашиваю его, что он, капитан первого ранга, делает в этом институте, он хмыкает и говорит:

– Вырастешь, Саша, узнаешь.

В прошлом году меня отправили в Псковскую область на все лето. Там есть такая деревушка Красики, маленькая – всего тринадцать дворов, и живут в ней какие-то дальние папины родственники, – я так до сих пор и не понял, кем они нам приходятся. Мне было у них совсем неплохо. Только обидно, что папа с мамой отправили меня на все лето, а сами с Нюрочкой уехали к Черному морю. И за все лето я получил от мамы только одну открытку – бронзовая русалка на камне в море.

В Ленинград я вернулся перед самым началом учебного года.

…Я отмывал с себя, как любила говорить мама, «летнюю безалаберность» и из ванной крикнул:

– Батя, а где наши женщины?

Папа появился в дверях ванной. Во рту у него торчала трубка, он взялся одной рукой за притолоку, другой потер лоб.

– Слушай-ка, – сказал он, – ты вымылся? Ну иди сюда.

Он усадил меня за свой письменный стол, а сам стал у меня за спиной. Молчал, молчал, а потом сказал:

– Красики вы, Красики… дальняя дорога… Вот что. Мама уехала на гастроли… надолго, а Нюрочка у дяди Юры. Так что пока мы поживем с тобой вдвоем. Что из этого следует?

– Железная флотская дисциплина согласно уставу корабельной службы, – ответил я.

– Точно. Вопросов нет?

– Нет, – сказал я, хотя вопросы у меня на этот раз были. Вообще-то мы и раньше иногда оставались вдвоем – ничего особенного. Только на этот раз я уж очень давно не видел маму – даже соскучился. Но я подумал, что не сто?ит сейчас задавать ему вопросы. Спрошу в другой раз, подумал я.

Скоро пошли уроки. Я, как и в прошлом году, ходил в детскую спортивную школу, – мама меня туда определила по совету дяди Юры, который сказал, что у меня длинные ноги и мне, ну, совершенно необходимо заниматься легкой атлетикой. У Кедра ливанского всегда были насчет меня разные планы. Однажды он решил, что у меня чудесная какая-то «пластика», и я чуть не угодил в балетное училище. Спасибо, батя выручил…

Папа в эту осень никуда не уезжал.

– Надоели мне командировки, – говорил он, – посижу-ка я дома в ватном халате и в теплых шлепанцах.

Изредка мы ездили к дяде Юре навещать Нюрочку. Ей там было очень неплохо. «Кедр ливанский» ее баловал, а тетя Люка воспитывала. Нюрочка у них чувствовала себя как дома.

А мы с папой жили по-холостяцки. Квартирка у нас приличная, в новом доме – две комнаты с кухней и мусоропроводом. Жить можно. И, несмотря на то, что в доме у нас не было женщин, порядочек у нас был. Как на корабле. Матросский порядочек. Ведь посуду-то мыть несложно, особенно под водогреем, да и посуды-то кот наплакал.

В школе у меня все шло нормально, только мне как-то расхотелось острить, и Наташка говорила Оле:

– Он стал неинтересный.

Как будто я ужасно хотел казаться интересным. Просто… Ну, ладно, все это ерунда на постном масле.

Ольга и раньше к нам приходила, а тут просто так зачастила, что житья мне от нее не стало: то посуду не так помыл, то пол не так подмел… Папе она заявила, что мы какие-то «неухоженные» – слово-то какое выкопала! – и что мужчинам обязательно нужна нянька. И батя согласился.

– Что мы тебе, грудные младенцы? – Это я спросил. Сострить попытался.

Папа не понял и сказал:

– Младенцы, Оленька, да еще какие… – И пошел к себе писать. Он очень много писал последнее время и все написанное рвал в мелкие клочки.

В общем, Ольга стала здорово надоедать мне своей заботой. Раз я прихожу, а она лежит в передней, а на ней электрический полотер. Это надо же умудриться! Я вспомнил, как однажды в Лисьем Носу она пробовала меня спасать и чуть не утопила. Подвернулся дядя Юра и так шлепнул ее по одному месту! Меня он шлепнул тоже, а Ольга еще орала:

– Я бы его все равно спасла, если бы вы не подвернулись!

Вот и сейчас мне от ее забот стало тошно, и я сказал:

– Не ходи ты к нам.

– Хожу и буду, и не твое дело.

– Ладно, – сказал я, – приходи, когда меня дома не будет.

Она сказала, что я неблагодарный дурак, и действительно перестала приходить. И опять мы остались одни.

Через некоторое время папа спросил меня, почему не видно Оли. Ну, я ему рассказал – я вообще не могу ему врать, иногда промолчу, если что-нибудь не так, ну, а уж когда он спросит, я не могу ему врать. Хочу, а не могу.

Он не сердился. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:

– Одевайся.

Я думал, что мы пойдем к Оле, но он повел меня совсем в другую сторону. Мы долго шли по городу через Кировский мост, по набережной Кутузова, мимо знаменитой решетки, потом по Литейному, завернули в какой-то переулок и вышли на улицу Маяковского, зашли в какой-то двор и спустились в подвал, нет – в полуподвальный этаж. Папа позвонил.

…Мы прошли в комнату и увидели… Я-то, в первую очередь, увидел корабль под всеми парусами. Он стоял на тумбочке около окна, и паруса его были надуты так, как будто в них и в самом деле дул ветер.

– Вот, знакомься, Андреич. Это мое сокровище, – сказал папа и толкнул меня в плечо.

У низенького стола в коляске сидел Андреич. Усы у него были желтые, руки очень большие, голова маленькая, одет он был в матросскую тельняшку, а ног у него не было. Я даже не очень удивился: батя любил задавать мне загадки.

Андреич на меня не посмотрел.

– Как живешь, соломенный вдовец? – спросил он папу.

Папа покачал головой.

– Эх, ты! Разрюмился, капитан первого ранга… – Он выругался и закашлялся. А папа стоял и качал головой.

– Пусть погуляет, – кашляя, сказал Андреич.

– Погуляй, Саша, – сказал папа.

Я вышел из этого полуподвала во двор, и мне стало обидно. Ну что я, маленький, что ли?.. «Погуляй, Саша»!

Во дворе никого не было, я долго сидел на каком-то ящике, а потом вышел батя и позвал меня.

– Андреич, ты все же посмотри на мое чадо, – сказал папа. Он сидел почему-то очень красный, и глаза у него блестели.

– Ты не настаивай. А то я так посмотрю, что от него мокрого места не останется, – прохрипел старик в колясочке, и у меня по позвоночнику поползли мурашки. А батя усмехнулся и опять подтолкнул меня в плечо.

Рука у Андреича была здоровенная, и, когда он протянул ее ко мне, я струсил. Он взял меня за плечо довольно больновато, но как-то, ну, не знаю… ласково, что ли, повернул к себе и спросил:

– Ты вот что скажи: летают тут чайки?

Честное слово, летали бы здесь чайки или не летали, я все равно бы сказал, что они летают. Я только кивнул.

– Твое чадо! – закричал Андреич и начал хохотать, кашлять, чихать и плеваться.

Так под это чихание мы и ушли. Обратно мы шли под марши, которые про себя бубнил папа. Мне очень хотелось спросить, что это за Андреич, но я не спрашивал. Нарочно не спрашивал.

Подходя к дому, мы спели «Варяга», а когда пришли, батя спросил:

– Ты что-нибудь понял?

Я засмеялся: на такие воспитательные приемчики я уже давно не поддаюсь. Он повернулся и пошел на кухню с таким видом, что я сразу вдогонку ему крикнул:

– Я завтра Олю позову! Она здорово пол натирает!

В ответ я услышал:

– Дурак.

– Бать, а что такое соломенный вдовец? – спросил я.