– Не мучай себя, – перебил поток его мыслей Аланд. – Ты просто мне сейчас все подобно расскажешь. Что смогу, объясню, никому другому о том, что с тобой произошло, говорить не нужно. Мог бы не рассказывать и мне, но я все знаю, ты абсолютно нормален, Вильгельм. Ты пережил состояние, которого прежде не было, ты потрясен, потому что столкнулся с чем-то новым в себе, ты не можешь себе все до конца объяснить, это один из феноменов твоего сознания, нормального, расширяющегося, сознания. Даже странно, что с тобой это так скоро случилось.
– Вы не прогоните меня и не отправите в лечебницу?
– Ты чувствуешь себя больным? Ты неадекватно воспринимаешь то, что с тобой сейчас происходит? Нервы твои напряжены, ты ослаб, но внутренний ожог и отравление – слишком тяжелые вещи для организма. Чтобы их залечить, потребуется время, я наказал злых шутников. Тебе придется немного побыть в стенах Корпуса, даже в университет ездить пока не будешь, поучишься здесь. Учиться полноценно и тому, что тебе действительно нужно, я тебе помогу.
– Вы знаете, кто был этот старик?
– Да, этого господина я хорошо знаю. Это Бенедикто, мой учитель и мой отец. Он давно покинул земной план и лет двадцать даже в духовных планах ко мне не наведывался. Интересно, что он пришел к тебе. Его не нужно бояться, ни твоему разуму, ни твоей душе он вреда не причинит, ему ты можешь доверять, но ни с кем никогда не говори об этом, и о том, что начало меняться в тебе, иначе тебе всё закроют. Это редкий дар, я не планировал еще года два-три даже начинать над ним работу в тебе, но Бенедикто счел, что ты готов, или он хотел удержать тебя от какого-то неверного шага. Второе легко предположить, если учесть, что он дал тебе пережить.
– Что со мной было?
– Твое сознание может совмещаться с сознанием другого человека и при этом не нарушать ни своей, ни чужой целостности. Этот дар требует от человека мощной духовной зрелости и кристальной чистоты, Вильгельм, просто так он никому не дается. Это не приглашение к шарлатанству, это тяжелый дар. Я бы не взвалил пока на твои плечи такой ноши, дал бы тебе стихийно почувствовать в себе его, медленно его осознать и примириться с ним. Почему Бенедикто поступил иначе – мне предстоит понять, но будь щепетилен и осторожен, когда подобное вмешательство приходит тебе на ум.
– У вас был очень строгий отец?
– Да, Вильгельм, – Аланд сделал страшные глаза и рассмеялся. Ясно, он шутит.
– Он называл вас засранцем, – чуть улыбнулся Кох.
– Кто б сомневался. Ласково, он заскучал обо мне? И мне его не хватает. Простыми наши отношения с Бенедикто не назовешь, но я его всегда очень любил. И сейчас считаю, что это лучший из людей. Не только потому, что он великий учитель, он великая любовь. Интересно, в какой чин он возвел тебя – в чин поросенка, головастика, волчонка?
– Ни одним из этих слов он меня не назвал, только по имени.
– Значит, он высокого мнения о тебе, Вильгельм. По сути, этот дар открывает возможности пользоваться телесным сознанием и разумом другого человека, поэтому ты понимаешь, каким нравственным целомудрием нужно обладать, чтобы не воспользоваться этим даром кому-то во вред. Тебя он признал зрелым и глубоко порядочным человеком, я с ним согласен, учись владеть собой.
– Зачем он вообще этот дар? Мне не нужно это.
– Мне так не показалось. Не нужно? Забудь о нем, мы поработаем над этим, и когда он будет тебе необходим, ты сумеешь им воспользоваться. Сейчас пойми, что безумие – это утрата связи с собственной личностью, с тобой этого не было, ты осознавал себя постоянно. Если ты почувствуешь, что ты не хотел бы оставаться один, говори мне, я обычно могу поменять порядок своих дел и побуду около тебя. Душа твоя какое-то время будет в потрясенном состоянии. Фердинанд сейчас занят своими исследованиями, много оперирует, он часто будет отсутствовать или сидеть у себя в лаборатории, но я все время буду с тобой. Эта ответственность ложится не только на тебя, но и на меня, я не сомневаюсь в тебе, Вильгельм. А пока поправляйся.
– Я буду летать?
– Будешь. Только поучись, поработай, чтобы ты поднял в небо то детище, за которое ты отвечаешь. Первую авиашколу в Германии откроют лишь через два года. Обещаю, я сразу тебя туда отправлю. Пока это клубы по интересам, никто ни за что не отвечает. Есть какой-то налет военной бравады, но это анархия, военное ведомство интересуется твоими проектами, поэтому доводи их до ума.
– Господин Аланд, посидите со мной. Я хочу, чтобы вы положили мне на лоб ваши руки, я раздавлен полностью, не знаю, что это такое, но я очень нуждаюсь в вас сейчас. Мне страшно, я и не знал, что я такой трус, не знаю, чего я боюсь. Мир раскололся.
– Это пройдет, Вильгельм. Можешь назвать меня отцом. Я понимаю, что иногда кроме этого слова ни одно другое не утешает.
Аланд гладил лоб Коха, держал его виски.
– Отец, мне кажется, что я умер с тем летчиком.
– Я сказал бы, что ты с ним прошел через смерть, смерть – переход, но обратным переходом владеют не все, и он не всегда возможен.
– Я отнимаю у тебя время?
– Мое время дано мне только для вас. Ты не можешь отнять у меня то, что и так принадлежит тебе. Я буду немного подлечивать тебя, выводить яды, которыми чужая глупость напичкала твою печень. Потому тебя и тошнит, и ты чувствуешь себя слабым. Будет тянуть в сон еще пару недель, но твоей потрясенной душе сон на пользу. Мы будем много с тобой гулять, я покажу тебе окрестности, сходим к озеру, Фердинанд иногда сможет составить нам компанию. Все хорошо, пока все хорошо.
– Я не могу тебе объяснить, как я тебя люблю, отец.
– Видишь, как все просто, а я не понял, что хотел мне сказать Бенедикто.
– Что он хотел сказать?
– Как ты умеешь любить, Вильгельм. Прости меня, сын, я не почувствовал твоей настоящей силы, а он ее оценил.
– Мне стыдно перед тобой, отец. Я не должен так привязываться к тебе. Но когда эта дрянь едва не отравила меня, я понял, что он хотел меня с тобой разлучить, оторвать меня от тебя, и я возненавидел его. Но это не все. Когда я сел за руль твоей машины, я приказал себе ощутить себя тобой! Я не имел на это права.
– Сын, я скажу тебе, что ты был малой частью меня, одним закутком моего сознания, тебе это помогло, я рад. Апофеозом Пути будет миг, когда наши разрозненные, полные эго сознания станут едины и сольются в Любви, которая пока еще нам недоступна. Если ты будешь приходить в гости своим сознанием в мое, как я сам столько лет к тебе наведывался, я буду тебе рад. О твоей работе даже в Корпусе не будет знать никто, но со мной постарайся оставаться откровенным.
– Отец, я не люблю свою слабость, мне никогда не было так плохо и страшно. Почему мне хочется плакать, бессмысленно лить слезы, целое озеро, вселенский потоп.
– Бессмысленных слез не бывает, сын. Хочешь плакать – плачь, ты и в самом деле этим не грешил никогда. Со слезами из жизни уходит то, что мешает нам двигаться вверх. Слёзы-требования, слёзы-капризы отвратительны, но есть слезы, которыми жизнь отмывает нас. Это еще один странный закон, нас отчищают, едва мы в выпачкали себя, тебя тоже выпачкали, сын. Но кто нам мешает помыться в укромном закутке подсознания? Разумом ты объяснить не можешь ничего даже себе. Плачь, я тебя прислоню к себе, и мы пойдем дальше. Если вдуматься, мы с тобой сейчас счастливы так, как раньше мы счастливы не были. Я когда-то тоже мог неделями лить слёзы и не прерваться, потом все равно зашвыривает вверх.
– Ты сказал, что не пустишь меня учиться, и думаешь, я огорчен? Ты один меня любишь и почему-то еще Фердинанд, я скучаю по нему.
– Научиться жить обыденной жизнью сложно, когда сознание перестраивается, но придется научиться и этому. В мире нужно оставаться естественным и адекватным, чтоб не утратить способность что-то объяснить и доказать. Сначала человек рождается и плачет, рождаясь, потому что иначе ему не развернуть легкие. И тебе сейчас приходится снова рождаться. Зачем это происходит, мы понимаем значительно позже. Рождайся, плачь и не спрашивай себя пока ни о чем, просто учись видеть, слышать, дышать и радоваться. Мы приходим в мир как ответы на вопрос, которого мы не задавали. Мы отвечаем невольно кому-то, и кто-то невольно отвечает нам. Как говорил Бенедикто, такова игра Господа. Я рад, что ты есть, что ты такой, как ты есть, мы с тобой полные союзники, нам идти рука об руку.
